И то же по существу, что и этот шофер, бывший гвардейский офицер, сказал мне человек в ливрее, швейцар большого французского ресторана:
— Вы такой-то? Прекрасно вас помню, вы часто ходили к нам (он назвал русский ресторан, ныне не существующий). А теперь, как я слышал, на родине? Хорошо это, очень хорошо. Привет нашей Москве!
Судьба русской белой эмиграции, последнего осколка отжившего строя, свергнутого Октябрем, весьма поучительна для эмигрантов из других стран социалистического лагеря. Ведь люди эти, представляющие в общем незначительные реакционные группы, все еще не понимают, что и они выброшены историей за борт.
Широко раскинув свои очаги на запад и восток от Советского Союза, русская эмиграция представляла собой некогда силу, которая могла показаться внушительной. Ее вожаки заискивали перед иностранцами, предавали интересы России, но они некогда действительно играли какую-то активную роль, в них живы были великодержавные замашки, навыки "большой политики", и многим из них и впрямь мерещилось, что "возрожденная" Россия рано или поздно призовет их в качестве "мудрых вождей". Время, отмеченное беспримерным ростом, победами первого в мире социалистического государства, беспощадно расправилось с их надеждами, да и с ними самими. Сорокалетнюю годовщину Великой Октябрьской революции Деникин, Юденич и Врангель, Коковцов и Александр. Трепов, Милюков и Виктор Чернов, Струве и Бурцев, Гиппиус и Мережковский встречали в гробах, засыпанных нерусской землей. Распались, не оставив ни следа, ни воспоминания, эмигрантские организации с пустозвонными, но широковещательными наименованиями: "Младороссы", "Братство русской правды", "Имперский союз".
И все это вполне естественно. Ведь, по существу, от той беженской массы, которая покинула родину в страхе перед восставшим народом, теперь почти ничего не осталось. Отметим еще раз: большинство умерло на чужбине, очень многие, поняв свои ошибки, воссоединились с новой Россией, некоторые денационализировались, другие, хоть и вросли в иностранную жизнь, сохранили кровную связь с родиной и на чужбине разделяют ее радости и тревоги.
Историческая несостоятельность русской белой эмиграции проявилась уже в том, что она оказалась способной питать своей идеологией только одно поколение. На чужбине имеются русские люди, покинувшие родину после революции, но об эмиграции, как об антисоветски настроенной массе, как о компактной политической силе, фактически говорить уже не приходится. И если еще как-то проявляют себя ее остатки, при этом очень суетливые, старающиеся нашуметь побольше, если, перед тем как высохнуть окончательно, эмигрантское болото все еще тщится отравить воздух своими миазмами, то этому причиной явление чисто искусственного порядка.
Те, которые заступили сейчас место умерших "столпов" эмиграции, люди совсем иной биографии. Они выросли на узкой арене эмигрантских дрязг, свою политическую карьеру не закончили, а начали банкротством, обиванием порогов, прислуживанием иностранным хозяевам. Активная роль некоторых из них сводилась к посильной помощи гитлеровским захватчикам в борьбе с советскими партизанами; они знают, что могут быть использованы только в качестве платных прислужников, и все их мечты ограничиваются возможно большей наживой.
И вот нашлись господа, преимущественно из эмигрантских неудачников, уже служивших кому угодно и решительно никого не представляющих, которые охотно нанялись на доллары искусственно тормошить, оживлять эмиграцию, а главное, помогать органам американской разведки в "обработке" так называемых "перемещенных лиц", ничего общего со старой эмиграцией не имеющих, против своей воли вывезенных из Советского Союза, но которых этой разведке очень хотелось бы превратить в политических эмигрантов.
Четыре десятилетия в человеческой жизни — огромный срок. Скажем снова: бесчисленные нити, семейные, общественные, бытовые, могут связывать теперь отдельных русских людей с той страной, где они нашли приют, но эти же четыре десятилетия вытравили у многих из них былую вражду к новой России. Рядовых русских людей, волею судьбы оставшихся на чужбине, но, по существу, давно уже переставших быть активными политическими эмигрантами, никак не следует смешивать с этой накипью неудачников, платных агентов вражеских сил.
Умерли в большинстве и лучшие и худшие представители эмиграции. Еще устраиваются в Париже вечера русских поэтов, где люди, порой одаренные, покинувшие родину уже взрослыми, изливают в стихах с каждым годом все более умиротворенную грусть. Выступают еще некоторые русские певцы, артисты, музыканты того же возраста. В Париже продолжает свою многолетнюю деятельность русская консерватория имени Рахманинова.
Но все это, конечно, уже только отзвуки прошлого, пусть нередко и полноценные, отмеченные знанием и мастерством. У Бунина, Шмелева, Ремизова и Алданова, у Шаляпина, Рахманинова, Глазунова и Гречанинова, у Коровина и у Александра Бенуа, по существу, не оказалось кровной, органической смены попросту потому, что эти люди были представителями русской культуры, которую они восприняли еще на родной земле, во не могли уже передать ее новому поколению, выросшему на чужбине.
И не изжита давнишняя, беспощадная эмигрантская нужда. Вот объявление в парижской русской газете! "Старый журналист ищет комнату за услугу или быть ночным сторожем". Я не знаю, кто этот старый журналист, каких он придерживался воззрений, с какими чувствами покидал некогда родину, за что ратовал, разлучавшись с ней, но так заканчивается его жизнь на чужбине.
И все же у русской эмиграции во Франции оказалась своя смена, хотя вовсе не такая, о какой мечтали эмигрантские лидеры.
Когда я был в Париже, Французская академия готовилась к торжественному приему нового "бессмертного" — романиста Анри Труайя, то есть все того же Тарасова, получившего до войны премию Гонкуров.
Случай совершенно беспрецедентный: в эту святая святых французского буржуазного мира, в это сообщество именитейших представителей официальных верхов французской культуры оказался избранным армянин-эмигрант, мальчиком вывезенный семьей из России.
Насколько я знаю, Анри Труайя к активной политике не был причастен. Он автор монографий о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Достоевском, несомненно содействовавших популяризации во Франции русской классической литературы, а также множества приятно написанных романов (кстати, следует подчеркнуть, что Французская академия исключительно щепетильна в том, что касается чистоты литературного языка), в которых часто фигурируют русские (в частности, один из последних его романов дает довольно яркую карти-ну пребывания русских войск в Париже после падения Наполеона).
Согласно традиции образовался особый комитет для преподнесения новоизбранному академику полагающейся ему шпаги (французские академики носят в торжественных случаях зеленый фрак с золотым шитьем и треуголку). Один из членов этого комитета, русский эмигрант, показал мне рисунок шпаги: на эфесе ее красуется императорский двуглавый орел. Он, однако, поспешил разъяснить мне, что в данном случае эта эмблема не имеет никакого политического характера: просто почитатели Труайя-Тарасова полагают, что она подходит самим, так сказать своим "стилем" к его творчеству, многими нитями связанному с русским историческим прошлым.
— Как бы то ни было, — резюмировал, он, — это всего лишь память о прошлом, а не выпад против настоящего…
Чем же, независимо от литературных достоинств самих писаний Труайя, объясняется такое его сенсационное избрание? В первую очередь, конечно, некоторой "космополитизацией" французского буржуазного общества, о которой я уже говорил, но отчасти, быть может, и все возрастающим интересом, который проявляется везде, и в частности во Франции, к России, ко всему, что связано с ее историей и культурой.
Этот интерес — прямое следствие той роли, которую Советский Союз играет в мире, его поражающих умы и воображение достижений. Так получается, что с каждым новым проникновением советских людей в неизведанные дали космоса на Западе увеличивается интерес не только к советской науке и технике (об этом нечего и говорить), не только к Ломоносову и Циолковскому, но и ко всей совокупности вклада России в культурную сокровищницу человечества. Гастроли во Франции крупнейших советских театральных коллективов еще более заострили этот интерес. Достаточно сказать, что в том же сезоне парижские театры ставили пьесы Горького, Чехова, признанного ныне на Западе одним из крупнейших мировых драматургов, инсценировки произведений Гоголя и Достоевского.