Пастор Фишельзон выпрямился во весь рост, открыл старинную книгу в деревянном переплете и начал читать. У меня перед глазами поплыли зыбкие образы: бородатые мужчины с огненными нимбами вокруг непокрытых голов размахивали ивовыми ветвями; уродливые босые женщины в длинных одеяниях, протягивая длинные руки, вытаскивали мертвецов из могил; жирные, мясистые ангелочки в передничках прыгали, гонялись за ягнятами с венками на крутых рогах. Полуголые люди с толстыми ногами и кудрявыми овечьими головами бросали камни, сыпали проклятьями, пытались вцепиться друг другу в горло и задушить…
Прихожане внимательно слушали. Даже русский купец явно был доволен, хотя и не понимал ни слова.
— Купель готова, — тихо сказал мистер Ганз.
Вдруг пастор Фишельзон замолчал, потом откашлялся и обратился к молодому инженеру:
— Вас верден зи заген, майн герр[10], если вас спросят, почему господь Иисус ел жертвенный хлеб?
Инженер покраснел и промямлил:
— Гм… Да… Да…
Пастор Фишельзон тоже покраснел и, назидательно подняв вверх указательный палец, твердо сказал:
— Стыдно, молодой человек! Если хочешь стать хорошим христианином, сначала надо стать хорошим евреем. — Потом повернулся к русскому купцу и его семейству: — А вы что скажете, господа, если вас спросят, почему Иисус срывал колосья в субботу?
Вмиг помрачневший купец вытаращил глаза. Жена и дочки смотрели с нескрываемым ужасом.
Пастор Фишельзон покраснел еще больше. Ему очень нравилось выражение насчет христианина и еврея. Когда-то он услышал эти слова от старого английского пастора и увидел в них непреложную истину. Он подступил к калеке:
— В какой главе Евангелия от Матфея об этом сказано?
В кирхе повисла напряженная тишина. Стало так тихо, что было слышно, как у мистера Ганза бурчит в животе. Уж он-то, мистер Ганз, точно знал, что от калеки толку не добьешься. Единственной надеждой остался я. Мистер Ганз потянул меня за рукав и зашептал:
— Скажите вы… Скажите… Глава семнадцать[11]… Семнадцать…
Я знал это и без него. Прекрасно помнил, что там дан готовый ответ: ведь и царь Давид «вошел в дом Божий и ел хлебы предложения»… Кадык пастора Фишельзона судорожно бегал вверх-вниз; нос мистера Клепфиша вытянулся еще больше, чем обычно; перепуганные евреи смотрели на меня умоляющими глазами, как невежды на ученого талмудиста-проповедника, а мистер Ганз все теребил мой рукав:
— Скажи ты уже, болван, чего молчишь…
И тут я не выдержал. Что-то закрутилось в горле, и смех, громкий, здоровый, свободный, вырвался из меня и загремел в притихшей кирхе:
— Ха-ха-ха-ха-ха!..
Русский купец, его жена и дочки орали друг на друга, размахивая руками. Калека что-то бормотал, рыжая девица билась в истерике, а мистер Ганз и мистер Клепфиш, сопя, хватали меня за руки и визжали:
— Жрать ходил, ворюга! Такого в еврейский дом на порог нельзя пускать!..
И надо всеми возвышался Иисус в терновом венце, съехавшем набок. Пучеглазый, с русой бородкой, которая в огне свечей казалась рыжей, он выглядел сейчас точь-в-точь как служка из местечковой синагоги…
1923
На свободе
Тяжелые железные ворота больницы святой Магдалены открылись и пропустили внутрь белый фургон с красным крестом. Из фургона появились двое мрачных санитаров в мокрых от дождя накрахмаленных халатах.
«Девушки» мигом оставили свои наблюдательные посты у чисто вымытых больничных окон, откуда они постоянно высматривают фельдшеров и приходящих врачей, и кинулись к двери.
Они прекрасно знают: если сейчас столкнутся со сторожем Павелеком, придется им отведать плетки. Это как пить дать. Перед визитом врача Павелек очень строг, лучше ему не попадаться. Но белая карета привезла новеньких, а может, и не новеньких, а старых знакомых, и пациентки, полуголые и растрепанные, быстро сунув ноги в шлепанцы, бросились вниз по лестнице.
Мрачные санитары в мокрых накрахмаленных халатах, увидев стайку «девушек», схватили кнуты и, щелкая ими, закричали, как на гусынь:
— А ну кыш!.. Кыш отсюда!..
«Девушки» испуганно попятились, прикрывая руками лица:
— Ребята, не надо, пожалуйста…
Санитары немного смягчились.
— Новеньких привезли, — усмехнулся один. — Совсем свежие, муха не сидела…
«Свежие» молчали.
Стояли, пряча лица в воротники коротких темных пальто. Напуганные, смущенные, они походили на юных монашек, которых привезли сюда замаливать какой-то маленький, очень маленький грех.