— Родные мои… Несчастные…
В восемь вечера явился нарядный Бер Бройн и поторопил:
— Пора, господин профессор…
Профессор Грицгендлер осмотрел своего молодого соседа по квартире, одетого в бархатную куртку с отложным воротником, и улыбнулся. Когда они катили по мостовой в дрожках, Бер Бройн вытащил из кармана несколько сложенных пополам ассигнаций и тихо сказал:
— Вот, за тридцать билетов…
О непроданных билетах он при этом не упомянул.
Профессор долго, неловко пересчитывал бумажки. Ощупал каждую дрожащими пальцами и вежливо заметил:
— Спасибо, голубчик, но с тебя еще за дрожки половина причитается…
3
Перед концертным залом две статуи — бронзовые обнаженные женщины — освещали электрическими факелами афишу с огромными черными буквами: «Профессор Аркадий Грицгендлер». Извозчик остановил лошадь. Она вынула морду из торбы с овсом, приподняла тяжелую голову, мутными, голубоватыми глазами медленно осмотрела заполненную дрожками площадь, а потом уставилась на ярко освещенную зеленую афишу.
Профессор Грицгенлер поднялся по широкой, просто невероятно широкой мраморной лестнице, распахнул массивную дверь и уже хотел войти, но вдруг нос к носу столкнулся с мужчиной в твердой шляпе и с густыми, черными усами. Профессор смешался: он не заметил, что здесь выход, а входить надо через другую дверь. Хотел извиниться, потянулся к цилиндру, но задел рукавом очки, и они упали на пол. Усач быстро обошел его и, тяжело спускаясь по лестнице, бросил через плечо:
— Идиот несчастный…
В фойе профессор услышал, как возле кассы парочка, студент со студенткой, разочарованно говорят друг другу:
— Ну вот, только дорогие билеты остались…
Профессору стало их жалко. Вспомнилась фраза: «Король — самый зависимый человек на свете». Сейчас он понял, насколько это верно. Если бы, например, эти симпатичные молодые люди пришли к нему домой и попросили им сыграть, он исполнил бы для них все свои фантазии… Но сейчас, в этот радостный для него день, он ничем не может им помочь. Сочувствие тут же сменилось гордостью, в одно мгновение профессор очень сильно вырос в собственных глазах. Он представил себе, что этот усатый, который так жестоко оскорбил его у двери, увидит овации, которыми его наградят, услышит его фантазию и устыдится, очень сильно устыдится своих слов. Он даже дождется профессора у дрожек и, держа шляпу в руке, извинится: «Я не знал, господин профессор… Думал, это кто-то другой…»
Профессор даже задумался, как лучше поступить: притвориться, что не видит обидчика, или простить его, показав тем самым торжество духа над грубостью.
Старый капельдинер в красной раззолоченной ливрее низко поклонился и с почтением сказал:
— Прошу, господин профессор!
Профессор поднялся по крутой, узкой лестнице и вошел в комнатку за кулисами.
Он сидел там среди пыльного хлама и чувствовал себя забытым. Издалека доносились голоса, гудел какой-то духовой инструмент. Где-то хлопнула дверь, пробили часы, а профессор все сидел, утонув в низком кресле. Вдруг забурчало в животе. Профессор крепился, пытался не падать духом, но усатый человек снова и снова возникал перед глазами и ворчал: «Идиот несчастный…»
Резиновый воротничок впился в шею, рубашка прилипла к подмышкам, руки холодеют, пальцы дрожат. Слышится приглушенный шум зала, и профессору кажется, там что-то происходит, а он сидит здесь, всеми брошенный. А вдруг случилось какое-нибудь несчастье, пожар, все бегут, спасаются, а про него забыли… Но вот наконец-то раздались твердые, уверенные шаги, и бодрый голос позвал:
— Господин профессор!
Туфли нещадно жали, когда профессор шел к сцене. Он одернул фрак и поправил пальцем треснувшее стекло очков.
С эстрады профессор Грицгендлер видел целое море голов. Ему казалось, перед ним булыжная мостовая, хоть на прогулку отправляйся. Он играл ноктюрны, перед глазами мелькала обнаженная женская рука, которая переворачивала ноты, а он все никак не мог уснуть наяву, впасть в забытье, как утром, во время последней репетиции. Сейчас он чувствовал, что если бы ему не переворачивали ноты, он бы тут же все забыл и не смог играть. Раздались аплодисменты. Он встал, поклонился. Кто-то аплодировал дольше всех, выкрикивая молодым, звонким голосом:
— Бис! Бис!
Профессор узнал голос Бера Бройна. Еще раз поклонился, улыбнулся, показав очень крупные зубы. Сел, поерзал на стуле, будто ему было неудобно, подумал с удивлением: а все-таки до чего же скучная музыка у этого Шопена! Зачем он ее исполняет, если все считают, что он музыкант уровня Рубинштейна?