— Х-х-а!.. Х-х-а!.. Х-х-а!..
Миллер шагнул к женщине и с силой сжал ладонями ее голову. Но вдруг в стене отворилась невидимая, в тон обоев, дверца, в комнату ворвалась седая растрепанная старуха с полуголым ребенком на руках и заголосила беззубым ртом:
— Доченька! Доченька!..
Молодая женщина лежала на полу, Миллер сидел рядом и растерянно шарил вокруг нее руками. Старуха до крови раздирала ногтями морщинистые щеки и шамкала:
— Боже, за что мне горе такое…
А ребенок в коротенькой ночной рубашонке пытался оттолкнуть Миллера, молотил его кулачками, кусался, царапался и кричал охрипшим, простуженным голоском:
— Мама! Мамочка!..
Потом Миллер обрывал колокольчик у ворот и кричал дворнику:
— Быстрее, быстрее! Мне в аптеку надо!
Дворник сонно огрызался. Из окна смотрела чья-то растрепанная голова, где-то били часы, а сверху, нарушая ночную тишину, все еще доносился охрипший детский голосок:
— Мама! Мама!..
1923
В жаркие дни
1
Густой, тяжелый, горячий воздух, замешанный на солнце, пыли и мошкаре, придавил круглую местечковую площадь. Прямо посреди площади высилась облупившаяся ратуша, ее просмоленная крыша источала резкий, удушливый запах. В дверях пустых лавчонок дремали торговки: жара, духота и ни одного покупателя. В стороне босой еврей, нищий, отбивался палкой от собаки. Пес упрямо бросался на него и хрипло лаял, с высунутого красного языка падала пена. Похоже, собака была бешеная.
Вдруг столбом взметнулась пыль, и из нее появилась небольшая двухколесная пролетка, запряженная огромной вороной лошадью. Солдат в белой гимнастерке натянул зеленые вожжи, пытаясь ее остановить, и лошадь, вся в мыле, поднялась на дыбы. Офицер с подстриженной бородкой, в высоких, надраенных до блеска сапогах выпрыгнул из пролетки, достал из кармана кусочек сахару, протянул его разбушевавшейся лошади, потрепал ее по крутой мокрой шее:
— Ла-ла-ла, красавица…
Площадь очнулась от дремоты.
— Мам, смотри! — завопил мальчишка, вырвался от матери, которая искала у него в голове, и, подхватив полы кафтанчика, бросился к пролетке.
— Куда тебя несет?! — сердито крикнула она вслед, разведя внезапно опустевшими руками.
Торговки выглядывали из лавчонок, евреи высовывали из открытых окон головы в ермолках.
— Ты глянь, ты глянь, — говорили себе, дивясь на офицера. — Откуда это он, э?
Офицер с черной бородкой повел себя странно. Вдруг достал револьвер и прицелился в собаку, ту самую, что бросалась на нищего. Матери перепугались за детей:
— Йоселе! Хаимл! Сюда, быстро!..
Но офицер спрятал оружие в кобуру и вдруг поманил мальчишек пальцем.
— Эй, ты, чмайер[23]! — Так литовские евреи дразнят польских. — А нет ли у тебя сестрички красивой?
Мальчишки открыли рты от удивления.
— Да он же по-еврейски говорит! — опомнился кто-то.
— Ой, и правда! — согласились остальные, тараща глаза.
А офицер, похлопав себя стеком по выглаженной зеленой штанине, спросил:
— Чмайеры, знаете, как благословляют, когда в уборную сходят?
По выговору сразу было слышно, что он из литваков.
Мальчишки не смогли сдержаться и прыснули:
— Хи-хи!
Офицер оглядел площадь и увидел трактир с еврейской вывеской: «Заведение реб Шлойме-Дувида Кнастера. Кошерная пища и ночлег». Запрыгнул в пролетку, сам взялся за вожжи и подкатил к трактиру, подняв целое облако пыли.
В трактире офицер с черной бородкой продолжил чудить. Заказал четвертинку гуся, велел порезать и на тарелке поднес лошади. Потом взял стаканчик водки и, раскачиваясь, произнес кидуш[24], нараспев, как на Рошешоно:
— Векидшону, вецивону, веигийону[25]!..
Перед трактиром собралась толпа: мужчины, женщины, дети. Реб Шлойме-Дувид, еврей в засаленной ермолке и шароварах, заправленных в низкие сапожки, вышел и попытался разогнать зевак:
— Чего уставились? Цирк вам тут, что ли? Давайте, идите отсюда!
Никто его не послушал. Хозяева стояли в сторонке, хмуря лбы.
24
Кидуш — благословение, которое по субботам и праздникам произносят над бокалом какого-либо напитка, обычно вина.