Его дружки растрезвонили, что Симха ест колбасу. Еврейка, та, которая покупала яйца и чесалась вязальной спицей, рассказала на рынке, что сынок шинкаря Дувидла крадет яйца и продает:
— По курятникам лазит и ворует. По еврейским курятникам, между прочим…
Мальчишки из хедера не давали проходу, кричали на рынке вслед:
— Свиная кишка!.. Любишь колбасу жрать, Симхеле?
Симха наклонялся, выискивая под ногами камень, и грозил кулаком:
— Погодите у меня! Поймаю — убью!
Убить — это единственное, что он хорошо понимал своей тупой головой. Он был зол на весь свет, ненавидел всех подряд: домашних, знакомых, местечковых евреев, мальчишек из хедера, а больше всего — отца. Острый кадык на тощей шее просто бесил Симху. Ему так и хотелось сильной, мускулистой рукой схватить отца за горло и сжать пальцы.
Дома Симха больше не появлялся, отец и на порог не пускал. Поначалу мать подкармливала тайком, под фартуком носила на чердак горшочки с едой, а Симха ел с волчьим аппетитом. Но потом ему и вовсе опротивело возвращаться.
Он нашел себе другой дом, получше.
Напротив — конкуренция! — стоял еще один шинок. Он принадлежал некой Росцаковой, толстой польской бабе, вдове. В ее шинке все время сидели пограничники, кацапы в зеленых мундирах и с пиками в руках. Это были удивительные пики: куда ни воткни, в связку соломы, в сено на возу, да хоть просто в землю, обязательно наткнешься на какую-нибудь контрабанду. Или на отрез шелка, или на бочонок глинтвейна, который евреи нелегально провозят через границу. В местечке пограничников называли «сабьещиками», хотя это злило их до чертиков. «Не сабьещик, дурья башка, — твердили они, — а объездчик! Объездчик! Понятно?»
— Понятно, — отвечал еврей и тут же добавлял: — Господин сабьещик!
Вот с этими объездчиками Симха целыми днями сидел и пил пиво.
Ему еще и восемнадцати не исполнилось, но он был широкоплеч и так высок, что, входя в крашенную зеленой краской дверь шинка, должен был низко наклонять голову, постриженную так коротко, что просвечивала загорелая до красноты кожа на черепе. Только спереди, надо лбом, Симха оставлял льняную челку, жесткую, как свиная щетина. Шаг у него был по-мужицки тяжел и широк, а из-за низкого голенища с ушком всегда торчал длинный плотницкий карандаш. Симха никогда им не пользовался, просто так носил, для красоты.
— Эй, Симхал! — спрашивал старший объездчик Ходенко, слизывая пену с пшеничных усов. — Прошлой ночью евреи ничего не везли?
— Везли! — бросал в ответ Симха и отправлял в рот ломтик ветчины, последний на тарелке с красной каемкой.
Увидев, что на столе ничего не осталось, Росцакова нарезала шинку и настолько быстро, насколько позволяли ее толстые ноги, приносила и ставила перед Симхой.
— На, милый, ешь, — ласково говорила, прижимаясь к нему огромной, свисавшей на живот грудью.
— Эх, Росцакова! — укоризненно качал головой объездчик Ходенко. — Как этот жидяра к тебе повадился, так ты на меня и смотреть не хочешь! А, красавица?
— Он же еще совсем ребенок, — улыбалась жирная «красавица», обнимая мясистыми руками широченные плечи Симхи. — Мальчик еще. И никакой он не жидяра.
Отходила в сторонку, упирала руки в бока и, от удовольствия тряся тройным подбородком, спрашивала Ходенко:
— Сам скажи, разве он похож на еврея?
— Черт его знает, — отвечал Ходенко, обмакивал пшеничные усы в новую кружку пива и возвращался к разговору о контрабанде. — Везли, значит… А куда везли, не знаешь?
— Вон туда, — показывал Симха на дом через рыночную площадь. — Во дворе закопали.
— Молодец! — хвалил Ходенко. — С меня причитается. Хозяйка, бутылочку!
Днем Симха сидел в шинке, а ночью шнырял по улочкам, рыскал по дорогам, что ведут к границе, повсюду совал свой нос, вынюхивал, высматривал, не везет ли кто контрабанду.
Не раз он был бит. Не раз извозчики ловили его на дороге и пересчитывали ему ребра.
— Бей доносчика! — подначивали они друг друга. — Бей Колбасу! Ноги ему переломать, чтоб не выслеживал больше! Кишки ему выпустить!
Однажды его так отделали, что он чуть не помер, но все же черти не забрали его душу. Приполз еле живой. Росцакова промыла ему раны водкой, смазала свиным жиром. Она вылизывала их языком, прижимала Симху к своему необъятному телу, от которого валил пар, гладила его по широкой спине.
— Бедненький мальчик, избили тебя, сволочи. Маленький ты мой!
Здоровенная, рослая, она обожала нежные речи и уменьшительные слова.
— Любишь свою девочку? — выпытывала она у Симхи, имея в виду себя. — Скажи, любишь свою малышку?