Симха молчал. Он не знал, любит он ее или нет. Чувствовал только, что ему с ней хорошо, тепло и сытно, и подчинялся ей, шел за ней, как теленок за коровой.
Наутро он снова был на ногах. Отправился с Ходенко искать контрабанду. Не стыдясь, не смущаясь, заходил в еврейские дворы, показывал:
— Вот тут должно быть закопано, земля рыхлая.
— Пан объездчик, — отпирались евреи, — ничего там нет. Просто яма была, мы засыпали.
Но Ходенко втыкал в землю пику и тут же извлекал на свет бочонок глинтвейна.
— Так, а это что такое? — спрашивал с торжеством, внимательно разглядывая находку. — Что это, а?
Теперь евреи дрожали перед Симхеле Колбасой. Почти за каждым водились грешки, а Симха знал все. Где ни спрячь, в колодце, в речке, на кладбище, Симха все равно вынюхает, доберется, найдет, высмотрит своими тупыми глазами.
Окна и двери сразу закрывались, когда он шел по улице.
— Бы-ы-ыстрей! — кричали еврейки мужьям. — «Этот» идет!
Евреи его сторонились. Девушки, едва завидев, бросались наутек, хотя он и не думал к ним приставать. Не боялись Симху только мальчишки из хедера. Не давали проходу, кричали на рынке вслед:
— Свиная кишка!.. Нравится колбасу жрать, Симхеле?
Симха наклонялся, выискивая под ногами камень, и махал кулаком:
— Погодите у меня! Поймаю — убью!
Иногда он заглядывал к мяснику Стефану, на которого стал похож как две капли воды. Симха немного помогал ему в работе — забивать свиней.
Вообще-то Симха не искал тяжелой работы, предпочитал бездельничать. От пива и ветчины он растолстел, лицо стало багровым. Бывало, не зная, куда девать силу, он заходил к Стефану побороться на руках.
Стефан всегда был ему рад:
— Привет, Симхал! Давненько мы с тобой силой не мерялись!
Засучив рукава, они вставали друг напротив друга, упирались локтями в стол и брались за руки.
— Эй, куда всем туловом навалился?!
— А сам-то чего ногой упираешься?
Головы опущены, глаза налиты кровью, крепкие спины согнуты — точь-в-точь два быка сцепились на лугу из-за телки. А потом идут в хлев забивать свиней.
— Давай! — кричит Стефан, привязав свинью к столбу. — Хоп!
Симха поднимает тяжелую дубовую киянку. Смотрит в свинячьи глазки, выжидает, когда животное задумается, и, выбрав момент, что есть мочи с наслаждением бьет ему прямо в лоб:
— Эх-ха!
— Хват! — Красная рожа Стефана расплывается в довольной улыбке.
Он берет блестящий, острый нож, подходит к оглушенной свинье, сильным, ловким движением вспарывает ей брюхо и, наклонившись над животным, которое уже начинает чувствовать боль, кричит помощникам:
— Добивайте, пшя крев! Быстро!
За гнилым, покосившимся забором стоят мальчишки из хедера, со страхом и любопытством наблюдают за гойской работой, перешептываются:
— Чтоб его громом разразило, этого Симхеле Колбасу!
— Чтоб его огонь небесный сжег!
— Лучше пусть сквозь землю провалится, как Корей!
__ Тише вы! Говорят, он выкрестится и тогда объездчиком станет.
— Да нет, ерунда. Объездчик должен сначала в солдатах отслужить, чтобы стрелять научиться.
— А вот увидишь, возьмет и станет!
— Что ж, посмотрим!
Это случилось внезапно.
Вдруг, воскресным утром, зазвонили церковные колокола. Они били громко, уверенно, густо, будто во время чумы. У евреев замирало сердце.
Прислушивались:
— А? Что такое?
Они стыдились, хотя уже давно этого ждали. Боялись сказать об этом вслух и стыдились перед гоями, опускали глаза, не знали, куда спрятаться. Колокольный звон преследовал их повсюду, и ему вторило протяжное бронзовое эхо, проникая в еврейские уши и закрадываясь в самое сердце: «Бим, бом, бум, бим-бом-бум!..»
Еврейка не удержалась, выглянула в окно и вздохнула:
— Чтоб им сквозь землю провалиться с этими колоколами!
А муж сердито прикрикнул на нее:
— Ша, тихо!
Благочестивые евреи зажимали ладонями уши, чтобы не оскверниться. Но мальчишки из хедера не удержались, побежали к шинку Дувидла посмотреть, что там происходит. Один из сорванцов даже кинул в окно камешком, но никто не вышел, не выглянул. В шинке стояла тишина, мертвая тишина. Из него не доносилось ни звука, не вился дым над трубой, будто внутри все вымерли.
А в полдень над рыночной площадью взметнулась пыль и раздались звуки гармошки. Еврейки распахивали двери и звали дочерей:
— Мирл, Хая, Тойба, быстро домой!
Из пыли появилось несколько десятков телег, в телегах — разнаряженные гои. Выкатилась запряженная парой лошадей, украшенная белыми бумажными цветами бричка, и в ней — молодые: Росцакова в белом платье и вуали на красном лице, а рядом Симхеле, в коротком легком пиджаке, белоснежной манишке, новых лаковых сапогах и лихо заломленном набок синем картузе с блестящим козырьком.