— Кирие элейсон, кир-р-р…
А потом, когда все прихожане сидели у нее в шинке и хлестали вино, она приказала Симхе выйти на середину:
— Стах, покажи, как евреи молятся.
Симха встает посреди шинка, вытаскивает из штанов ремень, обматывает им руку, как будто повязывает филактерии[50], и раскачивается вперед-назад:
— Ой-вей! Хасдой[51], хасдой!..
Мужчины хохочут, женщины утирают слезы и запивают веселье водкой.
— А теперь — как в покрывало заворачиваются.
Симха накидывает на голову грязную тряпку и целует ее край, как еврей цицес.
— А теперь как еврейки свечки зажигают.
Симха медлит. Он знает: так делает его мама, этого нельзя показывать. Но гости просят, женщины гладят его по лицу, а Росцакова сердится:
— Стах, показывай! Быстро, кому говорю!
Он вытягивает вперед руки, шарит в воздухе и бормочет:
— Шабе-шабе-шабе…
Женщины аж рыдают от смеха, мужчины ржут как лошади:
— Хо-хо-хо! Хи-хи-хи!
Симха стоит, глядя на них исподлобья, а руки так и чешутся дать кому-нибудь в зубы.
Но хуже всего для Симхи — это ночи.
Она рано загоняет его в постель. Только Симха соберется к Стефану побороться на руках или просто немного поболтать на крыльце, как она идет мыть голову перед сном. Потом заплетает редкие русые волосы в косичку, тонкую, как крысиный хвост, вплетает в нее красную ленту и зовет сладеньким голоском:
— Пойдем в кроватку, мой мальчик! Иди сюда, к своей женушке!
Она занимает всю кровать. Необъятным, жарким, потным телом прижимает Симху к стене и тяжело дышит ему в лицо.
— Сделаешь, как твоя женушка хочет? — шепчет она ему на ухо. — Сделаешь?
Каждую ночь она повторяет ему свой план, тайный план, а перед этим заглядывает во все комнаты, ведь даже в родном доме стены имеют уши!
С тех пор как она вышла за Симху, она стала смотреть на шинок напротив как на свою собственность. Но она отлично понимает, что шинок с домом, погребами и подвалами никогда не достанется Стаху. Видала она этих евреев! Они никогда не оставят наследства выкресту. И все же она не может смириться, что все добро уплывет у нее из-под носа. Она знает все их имущество наперечет. Знает всю мебель, знает даже про окованный железом сундук, накрытый медвежьей шкурой. Нет, она своего не упустит!
Она даже поговорила с одноногим писарем из суда, большим докой в законах. Поставила ему бутылку водки, и он объяснил тем самым языком, которым написано в книгах.
— Завещать, — сказал, — любой человек имеет право кому угодно. Однако если нет завещания, в случае смерти все по наследству достается сыну. Вероисповедание наследника согласно существующему законодательству значения не имеет, параграф номер такой-то.
Она плохо поняла, что сказал одноногий, но крепко запомнила его слова. И вскоре у нее в голове зародилась недобрая мысль.
— Стах, — говорит она, лежа с ним в постели, — а ты знаешь, что, если они помрут, ты вот что получишь?
И сует кукиш ему под нос.
Симха тупо смотрит на кукиш и молчит.
— Стах, — шепчет она ему в ухо, словно боится, что кто-то подслушает, — надо от них избавиться. Понимаешь? И все достанется нам. Увидишь тогда, как будет хорошо…
Она целует его, гладит толстыми пальцами по спине и спрашивает:
— Сделаешь, как твоя женушка хочет? Сделаешь?
Симха молчит. Он всегда ее слушается, подчиняется во всем, но не может взять в толк, не может понять своей тупой головой, что ей надо на этот раз.
Он понимает только, что ему здесь плохо. Он задыхается в этих стенах. С утра пораньше, едва рассветет, он встает и идет в сарай, где хранит инструмент.
Здесь у него колоды, корыта, ножи, оселки и точило — круглый вращающийся камень, под который подставлена лохань с водой.
Он берет ножи и топоры, точит, правит оселком, поглядывая одним глазом на лезвия, и ему хочется убивать.
— Погодите у меня, — ворчит он неизвестно кому, свирепо озираясь по сторонам, — погодите…
И вот Росцакова выбрала подходящее время.
Стоял конец адара[52], когда на крышах и пригорках тает снег и идут неторопливые, едкие дожди. Днем в местечке была ярмарка, самая большая ярмарка, что проходит каждый год перед еврейским Пейсахом[53] и христианской Пасхой. Из окрестных деревень съезжаются крестьяне, продают, покупают и пьянствуют.
В шинке Дувидла не протолкнуться. Руки устали подавать бутылки и принимать плату. Даже сам Дувидл, который никогда не заходит в шинок, на этот раз нарочно приехал из леса и помогает брать деньги у мужиков, которые протягивают их со всех сторон и просят:
50
Филактерии — молитвенная принадлежность, черные коробочки, в которые вложены листки пергамента с текстом из Торы. Во время молитвы одна коробочка крепится кожаным ремнем на голове, другая — на руке.