– Я не вижу. Нок, посмотри, что у меня с глазами.
– Здесь темно, ничего не видно, - голос Нока слабел на глазах.
– Нок, ты замерзаешь.
– Ага, уже почти ничего не чувствую.
– Ложись рядом.
– Зачем.
– Попробую тебя согреть, не возражай.
– Но ведь ты же раненый.
– Я кому сказал.
Мальчишка попробовал подняться, но сведенные от холода мышцы ему не подчинились:
– Не могу.
Я с трудом перевернулся, приподнялся на локте искалеченной руки, а здоровой ухватил мальчишку за талию и потянул на себя, стараясь не уронить. Но на это у меня ушло столько сил, что я снова потерял сознание, но очевидно лишь на какое-то мгновение. Мальчишка весь был холодный, дыхание редкое и слабое, но, тем не менее, он был в сознании:
– Чувствую тепло, ты такой горячий, - едва слышно проговорил он, - почему ты такой горячий?
– Ты не поймешь.
– Это болезнь?
– Нет, не бойся… Пробуй двигать руками и ногами.
Своей целой рукой я растирал мальчишке спину, но это не очень-то помогало. Почувствовав, что тепло выходит из меня, я еще раз сконцентрировался и усилием воли подстегнул свой обмен веществ так, чтобы поднять температуру тела выше нормы. Прошел наверно не один час, прежде чем Нок начал согреваться. А, согреваясь, он уснул. Я согревал его, а думал о Риве. И передо мной стояла картина падающей на снег фигурки, на спине у которой, на фоне светлой куртки, алели два пятна. Но я почему-то не мог поверить, что этого мальчишки, который стал для меня почти что родным, больше нет. Мне вспоминался Рив в Гэзде, беспомощный и покалеченный, Рив на "Игле", Рив в Лонкле, Рив смеющийся, Рив серьезный, Рив чем-то обеспокоенный. И снова картина, где он падает на снег.
Нок начал стонать во сне. Я перевернул его спиною к себе и прижал поплотнее. Он так и не проснулся, а только притянул к груди коленки, сворачиваясь клубочком. Я нашел его холодные ладони и сжал в своей. Сейчас, как я понимал, ситуация сложилась почти что безнадежная. Я искалечен, нахожусь неизвестно где, и все свои последние резервы расходую на то, чтобы не замерзнуть самому, и не дать замерзнуть мальчишке, с которым лишь немного знаком, и которого судьба свела со мною, когда мне тяжело, как никогда. Через какое-то время мне показалось, что стало теплее, ненамного, но вполне ощутимо. И, начисто лишенный ориентира по времени, я толи уснул, толи снова потерял сознание. Очнулся я снова от холода и оттого, что Нок, прижимаясь ко мне, часто всхлипывал.
– Нок, ты не спишь?
– Нет… Никто ребят не отвечает. Никто из ребят.
Я прислушался и не уловил даже малейшего намека на дыхание, кроме своего и Нока. Мне было тяжело осознать то, что все пленники, кроме нас, погибли от холода. Ведь для латян, с их замедленным обменом веществ, такой холод смертелен. Протянув руку, я дотянулся до сетки. Прочная упругая сталь, и не мне в таком состоянии пытаться ее порвать. Я до скрипа сжал зубы, и мне самому захотелось заплакать, по этим без всякой вины погибшим ребятам. Погибшим безо всякой борьбы и надежды на спасение. Но заплакать я не мог, сам не знаю почему. Не могу сказать, сколько прошло времени, оно в этом холоде и темноте казалось бесконечным, но наверно не меньше двух суток без каких бы то ни было перемен.
Окончилось это несильным толчком. Потом, через какое-то время послышался шум шагов и скрип металла. Потом появился свет, я увидел его через спекшиеся веки, и услышал голоса. Говорили двое. Один голос был грубый и надтреснутый, другой же визгливый и неприятно-режущий. Обладатель визгливого голоса говорил по вакски:
– И что же ты привез, полный груз мороженых трупов, когда было нужно всего лишь двух человек, а их-то вы и не нашли.
– Корабль не предназначен для такого холода…
– Молчать, это ты ни для чего не предназначен. Ты еще у меня отправишься перебирать дерьмо рабов.
Люди как раз проходили мимо нас, и я пошевелился, чтобы привлечь внимание.
– Эти двое живы, - сказал визгливый, - один обработанный.
– Там он был словно сам главный демон. Один уложил почти четыре полных отделения, в том числе половину отделения демонов. Он дрался даже с перебитыми ногами и был страшен, когда мы убили беловолосого мальчишку. Я подумал, что он вас заинтересует.
– Что за мальчишка в одной ячейке с ним?
– Они были вместе.
Нок в это время очнулся и приподнял голову, очевидно глядя на них, и его стала пробивать крупная дрожь.
– Возможно, это те самые.
– Но, повелитель…
– Молчать, ты со своими рыбьими мозгами вообще не способен думать.
Визгливый щелкнул пальцами, и я услышал еще шаги:
– Что прикажете, повелитель?
– Этих двоих привести в полный порядок, я сам с ними побеседую.
– За пару часов мы их подготовим.
– Я сказал, в полный порядок.
– Но ведь тогда пройдет много дней.
– Ради того, что я хочу, я могу и подождать. Если же они не те, я исполню им "Большое желание".
Эти люди ушли, а через пару минут я услышал лязг запоров. Потом чьи-то руки ухватили меня за подмышки и вытащили из этой клетки. Нок судорожно вцепился в меня и принялся кричать, когда его от меня отрывали. А я уже не находил в себе сил, чтобы пошевелиться. Нок все еще кричал, когда я почувствовал, как мне в плечо вонзается игла. В голове у меня послышался все нарастающий звон, и я потерял сознание, словно провалился в вязкую и плотную тьму, которая медленно, но неотвратимо поглощала меня. Последней промелькнувшей у меня мыслью было: "Это начало конца, звездолетчик, на этот раз ты попался окончательно".
Снова я очнулся уже спустя значительное время. И для меня начался самый настоящий кошмар наяву, который не стоило бы описывать, даже если можно было описать. Вакцы вылечили меня, но, одновременно с этим вживили устройство повиновения, тот самый диск. И они уже знали, кто я такой. Противостоять их допросам было практически невыносимо, но я держался благодаря подготовке звездолетчика и знанию того, что я не имею права ничего им рассказывать. Это продолжалось невыносимо долго, недели и месяцы, может быть даже не один год. Еще наверно меня спасало и то, что они не решались на крайние меры, я был нужен им живым и в своем уме.
Через какое-то время ко мне в камеру бросили Нока, всего измученного, но целого и живого, а я еще не знал, для чего им это нужно. Через два-три месяца мальчишка поправился. Я старался приободрить его, и это у меня даже получалось, особенно наверно потому, что его больше не трогали, потому что точно выяснили, что к звездам он никакого отношения не имеет. Потом наверно с месяц не трогали и меня. И у меня начали появляться надежды и мысли о том, как бежать. Но тут они начали более страшные для меня пытки, потому что пытали не меня, а Нока в моем присутствии, требуя от меня соглашения о сотрудничестве. Я же не имел права на такое соглашаться, а ничем другим помочь мальчишке не мог. Вакцы же не торопились, стремясь затянуть пытку до бесконечности.
Потом, в камере, я ревел от бессилия и просил прощения у мальчишки. Говорил, что если я соглашусь, будет намного хуже для всех других. По мере того, как мальчишка превращался в истерзанного калеку, лишаясь пальцев, рук, ног, я сам терял рассудок. Особенно по ночам, когда Нок просил меня прикончить его, а я не мог этого сделать. Я дошел до такого состояния, что в ответ на их требования начал просить, чтобы меня прикончили. Но мне сказали, что это мое желание останется невыполненным, и я буду мучиться столько, сколько захотят они, или пока я не соглашусь сотрудничать.
Конечно, я мог бы покончить с собою в любой момент. И они знали об этом, но, смеясь, говорили мне, что сам я этого никогда не сделаю, пока есть хоть намек на избавление. Не знаю, что они понимали под этим, но это было действительно так. Я не знал точно, где мы находимся, не знал, сколько прошло времени. Не было никаких перемен в искусственном освещении, никакого намека на изменение температуры и влажности. Я только предполагал, что спрятаны мы надежно, скорее всего, под землей.
От Нока уже мало что осталось. Он уже не мог говорить, и отказывался от еды. Было ясно, что долго он не протянет. И кажется, что он сам был рад этому. Но вакцы не дали ему умереть. Не смотря ни на что, в медицине они большие мастера. Но было ясно, что сделано это лишь для того, чтобы продлить пытку. Пока же Нока со мной не было, я узнал о Ваке столько, что это было для меня еще страшнее пытки. И я начал уже по настоящему сходить с ума, и никакая подготовка уже не могла мне помочь.