Москва, 27 апреля 1963
Дорогой Никита Сергеевич,
товарищ Лебедев передал мне, что Вы согласны меня принять, но сейчас у Вас много срочной работы. Я это хорошо понимаю и решаюсь просить Вас уделить несколько минут моему письму, в котором попытаюсь изложить самое существенное.
Вот уже два месяца, как я нахожусь в очень трудном положении. Я обращаюсь к Вам как к руководителю партии, как к главе правительства, как к человеку с просьбой определить, на какую работу я могу впредь рассчитывать. В областных газетах меня называют «внутренним эмигрантом». Зарубежная печать пользуется моим именем, ведя очередную кампанию против наших идей, против нашей Родины. Так жить я не могу. Вот уже 30-ть с лишним лет, как вся моя работа связана с советским народом, с идеями коммунизма. Я никогда не изменял им и в самых тяжких условиях — среди наших врагов.
Хотя мне 72 года, я не хочу перейти на положение пенсионера, хочу и могу еще работать. А на меня смотрят с опаской.
Приведу несколько примеров, относящихся к общественной деятельности. В Москве было подписано соглашение о сотрудничестве между Обществом дружбы «Франция — СССР», с одной стороны, а также Обществом «СССР — Франция», президентом которого я являюсь, с другой. Один из президентов французского общества[1265], приехавший в Москву, спрашивал меня, почему под документом не будет моей подписи. Я выворачивался как мог, но видел, что мои объяснения не кажутся ему убедительными. Из Стокгольма мне звонил Брантинг, спрашивал о намеченном заседании «круглого стола». Мне кажется, что поддержка такими далекими от нас людьми, как Ноэль-Бекер или Жюль Мок, наших предложений о запрете испытаний <ядерного оружия> может быть полезной. Но мне пришлось ответить Брантингу, что я болен, и опять-таки я понял, что мой ответ его не удовлетворил. Профессор Бернал был у меня и ставил вопросы в связи с предстоящей сессией Всемирного совета <мира>. Меня связывало отсутствие уверенности, что меня оставят в Движении сторонников мира. Общество «Франция — СССР» хочет вместе с мэром Ниццы поставить памятную доску на доме, где жил Чехов. Я не решаюсь поставить этот вопрос перед ЦК, пока не прояснится отношение ко мне руководящих товарищей.
Одно недоразумение я должен выяснить — вопрос о письме, в котором были слова «мирное сосуществование»[1266]. Идея этого письма родилась на сессии Верховного Совета в разговоре с Сурковым и Тихоновым. Сурков сказал мне, что письмо подпишут также Соболев и Рыльский[1267], с которыми он разговаривал, и попросил меня составить черновик, так как он занят. Говоря о «мирном сосуществовании», мы думали о товарищеских отношениях между советскими писателями, о ликвидации «групповщины», подписи показывали, что на этом положении сошлись очень разные люди. Жалею, что мы составили это письмо.
Мне трудно по возрасту изменить мои художественные вкусы, но я человек дисциплинированный и не буду ни говорить, ни писать ни у нас, ни за границей того, что может противоречить решениям партии.
Должен прямо сказать — я никогда не придерживался идеи мирного сосуществования идеологий и не раз писал, что всеобщее разоружение не будет ни в коем случае означать идеологического разоружения, напротив, конец «холодной войны» поможет нам доказать превосходство нашей системы, наших идей над капиталистическим Западом. Да если бы я стоял за отказ от борьбы против идеологии капитализма, я был бы попросту изменником. Таким я себя не считаю. Я верю, что и Вы, Никита Сергеевич, относитесь ко мне как к товарищу и поможете мне выйти из создавшегося положения.
Что касается моей литературной работы, то и здесь положение неопределенное. Гослитиздат, выпустив первый том собрания сочинений по подписке, не знает, как быть дальше; редактор[1268] говорит, что руководство «ждет указаний». В «Советском писателе» с декабря лежит сверстанная книга — 3 и 4 части воспоминаний, печать Главлита есть, но тоже ждут указаний.
Если бы в нашей газете появилась бы статья на международную тему, о борьбе за мир, с моей подписью, это помогло бы различным организациям определить свое отношение к моей дальнейшей работе[1269]. Мне кажется, что такое выступление или упоминание где-либо о моей общественной работе подрежут крылья у антисоветской кампании, связанной с моим именем.
Прошу Вас, Никита Сергеевич, решить, как со мною быть. Все мои беседы с Вами позволяют мне надеяться, что Вы отнесетесь к моему письму с добрым чувством.
Простите, что письмо получилось длинное. Знаю, сколько у Вас дел поважнее. Хочу поздравить с Первым мая.
1266
Речь идет о фразе из письма группы писателей: «Мы считаем, что пришла пора покончить с холодной войной в писательской среде и установить в ней мирное сосуществование» (ВЛ, 1999, № 3. С.297). Письмо было составлено ИЭ при участии Б.А.Слуцкого и подписано рядом писателей, большинство из которых от письма отказалось, как только его осудили Л.Ф.Ильичев 18 декабря 1962 г. и Н.С.Хрущев 8 марта 1963 г. Выступая на встрече с Хрущевым 18 декабря, ИЭ повторил, что термин «мирное существование» относится в письме к писательской среде, а не к сосуществованию идеологий. Однако его слова руководители ЦК КПСС не приняли. 7 марта 1963 г., открывая двухдневную встречу в Кремле Хрущева с интеллигенцией, Ильичев треть своей речи посвятил жесткой критике ИЭ. Выступая на встрече 8 марта, Хрущев (третий раздел его отредактированной речи напечатан под заголовком «Мы против мирного сосуществования в области идеологии») сказал: «Прошлый раз тов. И.Эренбург говорил, что идея сосуществования высказана в письме в виде шутки. Допустим, что так. Тогда это — злая шутка. <…> Товарищ Эренбург совершает грубую идеологическую ошибку, и наша обязанность помочь ему это понять» (Правда, 1963, 10 марта).
1267
Прозаик Леонид Сергеевич Соболев (1898–1971) и украинский поэт Максим Фаддеевич Рыльский (1895–1964), в ортодоксальности которых у Хрущева не могло быть сомнений.
1268
Имеется в виду И.Ю.Чеховская, редактировавшая 9 томов Собрания сочинений ИЭ в 1962–1967 гг.
1269
Статьи ИЭ в печати появились только после его встречи с Хрущевым 3 августа 1963 г. — «Отстаивать человеческие ценности» (ЛГ, 1963, 13 августа) и «Доброе начало» (Правда, 1963, 6 сентября).