Немец издал какой-то гусиный звук горлом, колюче блеснули очки. Он начал говорить раздельно, а бухгалтерша старательно переводила:
— В поле стоят некошеные хлеба. Урожай может погибнуть. Вы, земледельцы, не должны смотреть на это спокойно. Вы будете жить, как и раньше, колхозом, и будете трудиться. У вас останутся старые бригадиры, полеводы, агрономы. — Толстенькая, похожая в своем пестром платье на жирную утку бухгалтерша закончила перевод и выжидающе-почтительно взглянула на немца.
Очки снова блеснули, и, глядя куда-то поверх голов, немец снова заговорил.
— Во всем должен быть строгий порядок. На работу должны выходить все и трудиться хорошо, — бухгалтерша замялась, промокнула платочком по обе стороны носа, несколько смущенно закончила: — За нерадивость — расстрел!..
В толпе женщин ахнули, зашептались, зашикали на детей. Мужики переглянулись.
— Воровать зерно, овощи — все, что выращено в поле, — запрещено… расстрел…
Короткие вздохи и шум толпы немец пережидал терпеливо, продолжая смотреть поверх голов. Его совершенно не интерес совало впечатление от речи. Обсуждению она не подлежала. Ей следовало только внимать и принять к сведению.
— Хюрера мухи едят, — тыкнул в ладошку лодочкой Гришка Черногуз, бессменный конюх колхозный, по-уличному Упырь.
Над крылечком правления был укреплен портрет Гитлера, Лицо «хюрера» желто блестело, будто таяло, и по нему густым роем ползали мухи.
— Это я, — задушенно из-под щитка ладони шептал Гришка Черногуз Алешке. — Морду ему медом намазал. Вечером на конюшню сено привозил…
— Тс-с, дурак!
На «хюрера» в мухах, кажется, обратили внимание не только Алешка Тавров с Черногузом. Бабы тоже перешептывались, по-кошачьи порскали в платки.
Галич давно ждал момента задать вопрос, даже рот напряженно держал открытым. Наконец решился, вырвал локоть у тянувшей его жены.
— Фу-у! Да отстань, проклятая, — вытянулся на носках. — А как же для нас с хлебом?
Кургузая бухгалтерша потопталась, колыхнулись высокие полные груди: переводить или не переводить?
— Их сколько по лавкам, а мужиков нет!
— Запасы все съели!
— Задарма кто будет работать! — осмелели бабы.
— Господин фон Хупе поясняет, что все будет исполняться по справедливости. Каждый работающий будет получать десятую долю от сделанного, — пояснила бухгалтерша.
Солдат за спиной немца в кителе заволновался, вопросительно поглядел сверху на фуражку начальства. Рядом с ним переминался с ноги на ногу Раич, то и дело осушая платком лысеющий лоб и пробритые обрюзгшие щеки. Он, видимо, чувствовал свой рост и испытывал неловкость от соседства с солдатом и от того, что виден всем.
— Всо бутет карашо! — закончил немец по-русски. Желтое пергаментное лицо его смяло подобие улыбки. — У фас бутет сфой старост, герр Раич. Его распоряжений — закон, — отступил в сторону, открыл взорам черкасян новое начальство.
Раич растерянно улыбнулся, поперхал в кулак, снял очки, протер их, почтительно наклонился в сторону немца. Правая щека его мелко-мелко запрыгала, потянула на сторону рот.
— Господин гебитскомиссар ознакомил вас с новым порядком и условиями работы… Хлеб вы получите… Со всеми недоразумениями просьба обращаться ко мне…
Расходились мужики растерянные, смущенные, сбитые толку.
— Говорят, будто этот бухгалтер ничего человек.
— Как метла: метет и в ту и в другую сторону.
— Да уж хороший человек добром не пойдет служить на них.
— Ты вроде бы знаком с ним, Данилыч?
— Теперь знакомства начинаются наново.
— Насчет хлеба брешут, видно. С десятины оно бы хорошо…
— Немцы — народ хозяйственный и справедливый.
— Загонят, куда ворон костей не таскал.
— Дальше и так гнать уже некуда.
— А как с Калмыковым?.. Они не брешут.
— Дождались, мать твою, — плевались и ожесточенно скребли затылки мужики, непонятно кого виноватя этим «дождались».
Филипповна выбирала лук-сеянец на грядках, обивала комельки земли, скидывала на затравевшей стежке в кучу. Тень трех по-девичьи стройных полудичек-слив коснулась уже сруба колодца. Из вишенника рядом потянуло низовой сыростью и подопревшими кореньями лебеды и донника, как в проулке желтый, сникающий зной колыхнул залолошный, как по мертвому, крик: