2. В последние дни многие покинули свои рабочие места и разбрелись по окрестным хуторам. Есть поздние выходы на работу и ранние уходы. Рожь, пшеница и другие культуры находятся в поле неубранными. Кто не будет исполнять требования властей о работе в поле и других местах, будет также наказан смертной казнью.
3. Приговор за преступления, указанные в пунктах 1 и 2, будет немедленно приводиться в исполнение через публичное повешение.
Уездный комиссар Мейер»
— Хоть и не живи, туды его мать. За все повешение.
— Вот дождались, а-а!..
— А про какое государство там сказано? Кому ущерб?
— Немецкое.
— Так оно и мы теперь немецкие.
— Брешешь, упырь чертов!
— Сбреши лучше! — заспорили мужики, спозаранку собравшиеся в кузнице.
— Она и прежняя, Советская власть, не дюже миловала, — землистое, в пороховой сыпи навеки въевшейся угольной пыли лицо кузнеца Ахлюстина сбежалось морщинами, из-под колючей щеточки усов желто блеснули корни съеденных зубов. — Кому двадцать пять процентов, а кому и тюрьма.
— А тут чуть что — на цугундер.
— Петербургу, мол, пусту быть, писал Толстый. Дону та же статья, выходит, — почесал рыжий клок бороды старик Воронов.
— Дюже плакать и не будем.
— Тьфу, дурак!
— Да ты, Ахлюстин, слыхать, мельницу ладишь в Лофицком открыть свою?
— Надоело из чужих рук кусок выглядывать, — Ахлюстин снял с гвоздя дырявый брезентовый фартук, накинул лямку на шею, завязал концы за спиной. — Солнце в дуба, а вы все байки гнете. Какой же власти такая работа по нутру придется. Тащи, Алешка. Тащи полосовое железо.
Покряхтывая и матерясь, мужики неохотно стали расходиться, гадая, чем же занять длинный, только начинающийся день.
— Зараз здорово не наговоришь.
— Воли ждали, как же — заездили вас.
— Какой воли, короста ты липучая!
— Но, но, Галич! Попридержи язык и жди, пока покличут.
К обеду нарубили полос, пробили в них с обоих концов дырки.
— Будем конный привод делать. Молотить боле нечем, — пояснил Ахлюстин. Опаленные щетки бровей недовольно топорщились, тяжело, с присвистом дышал окалиной и угольной пылью. — У Гадючьего вроде ноне ночью Дон перешли. Но слыхал?
Алешка мотнул головой, на шее узлами вздулись жилы — поднял полосы и поставил их в угол:
— Не слышал.
— Алеша, Алеша! — У входа в кузницу жалась Ольга Горелова, инженерова дочка. Воротничок серенького ее платья прыгал от толчков жилки на шее. Губы сушило частое дыхание.
— Чего тебе? — Алешка оттер ее плечом от косяка, через пустой и прохладный цех для ремонта тракторов вывел на солнечный двор. — Ну? — заслонил собой солнце, чтоб не жмурилась.
— Андрея видели.
— Кто, где?.. Ты чего мелешь? — Алешка оглянулся.
— Галиевский дед. У Варвары Лещенковой. Этой ночью разведка была.
— Рассказывай толком, по порядку.
— К Варваре Лещенковой только что дед из Галиевки явился. Родня. Так говорит, будто Андрея видел этой ночью. Андрея Казанцева. Разведка из-за Дона. Дед на галиевской ссыпке Андрея встречал раньше, — облизнула сохнущие губы, задышала чаще.
— Что он еще рассказывает?
— Ваш хуторец, мол, сразу признал.
— Заладила, — Алешка покусал губы, поморщил лоб. — Ты вот что: передай этому деду — нехай не больно языком треплет. Как бы дядька Петра, отца Андрея, не загребли.
— А скажи, Алеша, правда это?
— Что — правда?
— Про Андрея в Галиевке. Тут же всего двадцать пять километров, — Ольга оттянула ворот старенького платья, помахала ладошкой. Она была по-восточному смуглая — смуглыми казались даже губы ее, яркие и свежие, — глаза горячие, черные, на верхней губе посередине мысик, припухлость, подрагивал от волнения.
— Не знаю. Найди как можно скорее этого деда и скажи ему, что нужно, — Алешка задержался взглядом на этом мысике, повернулся спиной к Гореловой и побрел напрямик бурьянами домой.
«Значит, Дон одолеть все-таки можно!» — думал Алешка. Сердце его билось гулко и часто.
Глава 11
Солнце перевалило за полдень. Косая короткая тень скирды передвинулась, и тощие ноги Гришки Черногуза оказались на припеке. За углом скирды, вытаптывая босыми ногами колючую стерню, толкались, спорили подростки, клацали Гришкиным карабином. Патроны высыпали Гришке в свалившийся с головы картуз. Красный муравей пробежался по желтому Гришкиному телу выше засаленного пояска штанов, остановился словно бы в раздумье и сомкнул челюсти-кусачки.