— На тот бок.
— А успеете?
— Успеем.
— Старик он, возможно, и хороший, а правду знать о нас ему не следует, — пояснил лейтенант Андрею, когда они кукурузищами пробирались назад к клуне, где их ждали остальные.
По-прежнему было темно. В стороне Подколодновки за Доном небо наливалось краснотой, как при пожаре: вскоре должна была взойти луна. Шли молча, цепочкой. Километра через три-четыре наткнулись на меловые ямы.
— Богучар и окрестности тут хорошо будут видны, — сказал Андрей.
Лейтенант опустился на корточки, стал пальцами ощупывать проследок к ямам. Начинало светать, и в пепельно-жидких сумерках ясно вырезались свежие колесные следы.
— Опасно. Вдруг дураку какому взбредет за глиной ехать.
Устроились метрах в семистах повыше и ближе к дороге в глубокой теклине с густой ширмой жилистых корневищ сибирька и татарской жимолости.
Едва проклюнулась зорька, заговорила дьяченковская батарея. Потом из Богучара через Дьяченково на Монастырщину потянулись машины. Луговой дорогой между стогами и копнами сена на Терешково пошли повозки. От Дона навстречу им двигались тоже машины и повозки. Пылили одинокие мотоциклисты и бронемашины. Ожила дорога и на Галиевку.
Часов около десяти над Богучаровским шляхом повис густой шлейф пыли. Разрастаясь, он тянулся к небу и медленно подвигался в сторону Галиевки.
— Полюбуйтесь на чудо! — сержант указал на дорогу. Из низины вынырнул грузовик. За ним привязанный к буксирному крюку по дороге волочился плетень. — Вот они какие подкрепления подбрасывают.
Через полчаса грузовик вернулся в Богучар. Плетень лежал в кузове. Часа через два грузовик тем же ходом снова прошел в Галиевку.
— Видать, тонко у них тут, — сделал вывод сержант.
Андрей и второй разведчик, Леха, свернувшись в сухой и прохладной вымоине, спали. От солнца их закрывал полог из корневищ. Сержант время от времени притягивал ветки жимолости, срывал и жевал терпкие и кислые зернистые плоды ее, чтобы заглушить жажду.
Солнце свернуло на полдень, и тень от куста почти исчезла. Песковатская сторона Богучара и Залиман подернулись тусклой марью. Под горой у Дона — Терешково с двухглавой церковью. От Терешково на Красногоровку и Монастырщину уходят серые меловые кручи. Вдоль Дона — кудрявая зелень леса. За Дьяченково желтеют неубранные хлеба.
Лейтенант расстегнул маскхалат, распахнул ворот гимнастерки, сказал с напускным недовольством:
— Сколько мы ходим с тобой вместе, Корякин, а воды никогда у тебя нет.
— Зато у меня другое есть, — сержант белозубо оскалился, ласково погладил обшитую сукном флягу на поясе.
— Эх, — разочарованно вздохнул лейтенант и потянулся к ощипанному кусту жимолости. — Давно бы списал я тебя в пехоту, да парень ты лихой.
— На войне, товарищ лейтенант, своей смертью не помирают. И для больных, и для здоровых, собравшихся до ста прожить, война отмеривает свой век. Всех равняет, на все у нее свои сроки. Так буду я выглядывать ее да трястись.
— Или грудь в крестах, или в голова в кустах?
— А хотя бы и так, — усмехнулся одной щекой Корякин. — Первыми ловят пули трусы, товарищ лейтенант.
— Счастливая философия, а главное — убедительная… Ты куда? — спросил лейтенант Андрея.
Казанцев показал над головой флягу:
— В балке вода должна быть. — Перевел из-за спины автомат на живот, поправил запасные диски на ремне. — Я скоро. Дела тут для меня все одно нет.
— Чудный парень, — покачал сержант головой вслед нырявшему прыжками по балке Казанцеву. — А крови боится.
— А ты не боишься? — Леха вылез из теклины, стал смотреть на луг, где вытянулись длинные тени от скирд.
— Свою жалко, а их, — маленькие, ослепленные солнцем глаза Корякина прижмурились, вытянулись в щелку, на руке, державшей бинокль, побелели суставы. — Я бы из них, гадов, всю, по капле, выцедил.
— А мне боязно и свою, и чужую цедить, — Леха зевнул, пошарил глазами, где фляга, обшитая сукном. — Что ж, разведка… Азартная игра! А отойдешь — и другой человек.
В стороне Богучара над бугром снова вспухло пыльное облако, позлащенное солнцем. Снова шел грузовик с плетнем.
— Ну нехай тягают, тешатся. Мы им еще устроим, — защищаясь щитком ладони от солнца, пообещал лейтенант.
Жара спала. Перистые облака над Доном гасли, будто пеплом покрывались. По горизонту, обещая зной на завтра, бродила сизая дымка.
«Хоть бы дождик собрался», — тоскливо оглядел лейтенант чистое и тихое вечернее небо. За многие месяцы успел уже привыкнуть к соседству смерти, но иногда на душе становилось так тягостно, тоскливо, хоть вой. И сегодня так. Там, куда падало солнце, было тихо и неправдоподобно мирно. За бугром то и дело погромыхивало, совсем близко стучали пулеметы и автоматы. С прохладой фронт оживал.