Глава 14
Солдатские каблуки дробью гремели по доскам платформы. Рыжий, густо крапленный ржавчиной веснушек гармонист лихе растягивал меха затрепанной «хромки». На танках, крытых брезентами, гроздьями сидели зрители и слушатели.
— Эх, откалывают!
— Сибиряки!
— А в самом деле выручательный народ.
— Костя, захвати и мой котелок!
— Не бегайте! Скоро тронемся!
Лязгнули буфера. Эшелон с танками дернулся, загромыхал на стрелках. Гармонист лихо перешел на «Барыню». Танцор выхватил из кармана мятый платок, чертом прошелся по свободному пространству платформы. За эшелоном с танками открылся поезд с ранеными. На окнах вагонов висели тюлевые занавесочки. По путям сновали щеголеватые, в белых халатиках и косынках, сестры, санитарки.
— Курносая! Айда к нам! Всей ротой беречь будем!
— Братцы, она мне всю ночь снилась! Ей-бо, всю ночь не спал!
— Хоть взглядом подари, золотко! — кричали истосковавшиеся по женской ласке фронтовики. Медички привычно улыбались. Иная нахмурится для порядка, погрозит пальчиком.
— Эх, хлопцы, а ваши танки где? — подзадоривали они в свою очередь танкистов.
— За новыми едем!
По вагонам раненых разнесли термосы с пахучим супом, и поезд их тронулся.
— За ними и мы тронемся, — сказал капитан Турецкий. Он уцепился за скобу, впрыгнул в вагон, разделенный нарами. — Наши все в сборе?
— Костя Кленов за кипятком побежал. — Лысенков разделался с селедкой, расстелил рядом на ящике газету, высыпал из котелка сухари.
— Держите!
Едва дневальный принял котелки с кипятком и Костя Кленов вскочил в вагон, как поезд тронулся.
В щели между досками замелькала, поплыла степь, перемежаемая мелким редколесьем. На западе, на багровом полотнище заката, вырезалась зубчатая синяя стена настоящего леса. Нары от перестука колес зыбились. Зыбились, спотыкались и путаные мысли в голове Кости. Он повозился, отодвинул локтем чей-то мешок, положил подбородок на кулаки. Бурые, сквозившие осенней наготой степи не хотели отставать от вагона. На покинутых пашнях бродили угольно-черные грачи. Они взлетали, косо проносились над поездом. В их криках было что-то тревожно-грустное, забытое. Вдали медленно поворачивались деревни.
Внизу заговорили громче. Пахуче и мягко защекотал ноздри самогон.
…В палату в госпиталь часто приходили пионеры. Читали книжки, писали письма, с грубоватой серьезностью взрослых неумело поправляли постели. С их приходом все как-то добрели. В палате становилось по-домашнему уютно и мирно. Пожилые бойцы совали им сахар, белый хлеб, фрукты. Ребятишки смотрели на все эти лакомства голодными глазами, отказывались: «У раненых ничего брать нельзя. Они должны скорее поправляться, чтобы бить фашистов».
Над ним шефствовал огненно-рыжий паренек, весь облитый ржавчиной веснушек, — красные даже руки и шея. Ему было, пожалуй, труднее всех. Читать его подшефный не любил, а письма писать было некуда. Ленинград блокирован. Ни туда, ни оттуда. Намучившись молчанием, рыжий вставал, а Костя обещал: «В другой раз…»
От Костиной кровати почти не отходила сестричка Женя. Скуластенькая, сущая монголка. И глаза припухшие, в щелку.
Но высокая, длинноногая, Женя не очень красивая, но добрая. А мужчины красивых любят.
Впервые он увидел ее в конце марта, двадцать четвертого. В этот день повязки сняли. До этого он только слышал ее, чувствовал близость по теплу, которое исходило от нее. Она часто брала его руку в свою, мягкую, приятную, и сидела так. Должно быть, привыкла, пока он находился в бреду. Тринадцать суток не приходил в себя.
При мысли, что Женя ходила за ним, беспомощным, все эти дни, Кленова передернуло.
Тормоза заскрипели. В окна, двери плеснулся вокзальный шум. Пробежали бабы с мешками. Зло вколачивая деревяшку протеза в доски перрона, прошел инвалид.