— Седой, говорю.
— Так я уже и старый, — от углов глаз танкиста пучками разбежались трещинки морщин, и лицо его, нелюдимое и замкнутое, сразу переменилось.
— Нет, — вздохнула девушка. Отуманенные черные глаза ее светились грустью.
— Это сестра ваша? — показал взглядом танкист на продолжавшую азартно спорить Таню.
— Нет. Я нижне-мамонская, куда вы едете.
— А вы знаете и куда мы едем?
— А ваши сколько ни идут и ни едут — все Мамоны спрашивают.
Замерзшие стекла дрогнули от гула. Гулы повторились, прокатились россыпью. Во дворе завыла собака. Стекла зазвенели снова. В окно резко постучали.
— Танковая! Выходи! Быстро!
От этого крика с улицы солдаты как-то вздрогнули, засуетились, укладывая мешки, и уже другими, чужими глазами оглядывали все в этой избе, где они пробыли несколько часов в тепле. Детишки, продолжавшие хрустеть сахаром, прижались к взрослым, и мимо, бухая валенками, застегивая на ходу ремни и сталкиваясь оружием, пробегали солдаты. На пороге солдат встречал колючий морозный ветер и тут же выдувал из полушубков и шинелей домашнее тепло. Автоматчики уже кидали мешки наверх, карабкались на танки, и танки, щупая перед собой дорогу пушками, выползали из дворов навстречу морозному горизонту, где, будто крылья огромной птицы, трепыхались молочные огни ракет.
Сначала вдоль дороги шли неубранные подсолнухи. Ветер повалял бодылья, переплел их между собой. Шапки гнули под под тяжестью снега. За подсолнухом пошли поля пшеницы, тоже неубранные: хлеб лежал в крестцах. Однообразно стучали моторы и гусеницы, дорогу переметали седые косицы поземки, в прогалинах между туч зябко поеживались звезды.
Незаметно с востока колонну догнала белая муть, укрыла небо, и началась метель. Головной танк вначале шел по вешкам вдоль дороги, а потом исчезли и вешки. Видимость сократилась до десяти метров. Колонна встала. У замерших машин тут же намело сугробы. Автоматчики теперь походили на снежных кукол. Только прорезь для глаз на подшлемнике темнела.
— А если на прямую? Мамоны выстлались километров на сорок вдоль Дона. Не промахнемся.
— Сороки тоже прямо летают, да редко дома бывают, — комбат танкистов нагнулся, крикнул в люк: — Кленов, куда ракетницу девал? — Взял поданную ракетницу, выстрелил. Белая муть вспыхнула молочным светом, отодвинулась неохотно и тут же погасла.
— Ильичев, ну-к пройдись, отыщи вешки.
Захрустел снег под валенками, и вскоре справа донеслось:
— Эге-ге-гей! Дорога здесь!
— Не люблю степи, хоть и сам степной, — комбат танкистов плотнее надвинул меховой танкошлем, скомандовал: — Трогай, Костя!
Из крутящейся мглы выдвинулась фигура, вздыбленная по-медвежьи против ветра. Ильичев помахал рукой и побежал вперед. Танк уперся в дощатый вагончик на тракторных санях. В занесенных снегом окошках желтел свет.
Танкистов встретила кургузая пухленькая дивчина в гимнастерке и ватных брюках.
— Это что у вас тут? — удивился пехотный комбат.
— Обогревательный пункт, товарищ капитан.
— Обогревательный пункт? — капитан поднял к танкисту стянутое морозом лицо. — Слышишь? — В углу вагончика пылала печка из бензиновой бочки. На печке пыхтел чайник и два ведра гоняли пары. У дверцы ковырялся солдат в замасленном ватнике. — Ну-к дай я тебя расцелую, дочка. Где ж ты раньше была?
— Теперь по всем дорогам будут. Командарм приказал.
— Вот те уха! — не переставал удивляться пехотинец. — Где же он сам?
— Нам не положено знать про то. Нынче, говорят, здесь был. — Дивчина, видимо, стеснялась своих пышных форм, поджималась всем телом, но курносое лицо ее все время таяло приветливой улыбкой: — Так попьете чайку?
— Нас много, голубушка. Всех не напоишь. Дорогу на Мамоны знаешь?
Откуда-то из угла выскочили два пацана.
— Мы знаем, дяденьки. Вам куда — на Верхний или на Нижний?
— Вот так явление! — танкист шутливо потрепал старшого за обмороженный нос. — Откуда такие?
— Мамонские. Нас домой не пускают, дяденька. А проведем хошь на Верхний, хошь на Нижний.
— В Мамоны им нельзя, капитан. Родители их в Пероволошном, не то в Хрещатом, — поднял красное от огня лицо тракторист у печки. — Из Мамонов всех жителей выселили.
— Как же так, хлопцы?
— У меня дед в Мамоне, а мамка за картохами послала. Исть нечего, — не смигнув, соврал тот, что с обмороженным носом и черными пятнами на щеках. — Да мы тут всех проводим, а он ничего не знает, — кивнул пацан на тракториста.
— Трогаем, наверно, капитан, — пехотный комбат покосился на пышащую огнем печку, зубами стащил рукавицу, шерстяной варежкой потер обмороженную щеку.