Полковник потупился в пол и стал гнуть свой стек. Так он сидел и гнул и некоторое время ничего не говорил, а потом отложил стек, как-то поощрительно посмотрел на меня и спросил:
— Ну как, может быть, все-таки сознаемся, а?
Я почти решился, — мне было нечего терять.
— Скажите, полковник: а что мне за это будет? Ну вот, если я сознаюсь?
— Давайте не будем торговаться, — сказал полковник, — не будем торговаться, а будем принципиальны. Ну я в последний раз вас спрашиваю: сознаемся или нет?
— Нет, — сказал я.
— Вот как, — прищурился полковник, — вот вы как? Приняли мое предложение играть в открытую, выведали у меня под этим соусом все тайны, а теперь на попятную? Как говорится, в кусты? Мое, мол, жилище с краю и так далее, и тому подобное... Значит, так? А как же в таком случае entre nous?
— Что, антрну? — не понял я.
— Договор? — сказал полковник. — Договор дороже денег. Ладно, — сказал полковник, — не сознавайтесь: я не хочу на вас давить. Давайте, вместо этого согласимся на компромисс. Я предлагаю вам компромисс. Идет?
— А что за компромисс? — спросил я.
— Это вас не касается, — сказал полковник, — это мое дело. Как вы? Согласны?
«Ладно, — подумал я, — уж хоть компромисс, уж хоть это».
— Ладно, — сказал я.
Полковник облегченно вздохнул.
— Ох, и крепкий же вы орешек! — сказал полковник. — Ну-с...
Он встал, подошел к двери и, широко распахнув ее, пригласил меня выйти. Я вышел: длинный, плохо освещенный коридор с двумя рядами железных дверей был пуст, и из-за дверей, как и в прошлый раз, когда меня привели сюда, не доносилось ни звука, по-видимому, в остальных камерах все-таки никого не было. Полковник вышел за мной и аккуратно закрыл за собой дверь, и когда мы шли с ним по коридору, я впервые с удивлением заметил, что он ниже меня ростом. Вероятно, полковник был не вполне доволен результатом нашего разговора, потому что до самого выхода он молчал и только сгибал и разгибал в руках свой стек.
Старичок встретил нас у выхода и попросил расписаться в какой-то книге, но полковник отстранил его рукой и сказал:
— Не надо, ничего не надо.
— Вот народ! — с неудовольствием сказал мне полковник. — Не могут без бумажек.
Я кивнул головой.
Мы вышли, и меня как будто ослепило. Нет, не то, чтобы на улице оказался яркий день. Как раз наоборот — была глубокая ночь. Мне показалось, что над моей головой закружилось звездное небо: на самом деле, это, конечно, не небо, а голова закружилась от свежего и прохладного воздуха. Но главное, что еще здесь, стоя на крыльце, можно сказать, на пороге тюрьмы, и несмотря на то, что в переулке было узко, тесно и криво, — несмотря на все то, я почувствовал необъятность пространства, а всего-то для этого и понадобилось, чтобы только не было железной двери, которая от всего меня отгораживала.
Впрочем, я прекрасно понимал, что вся эта история еще не окончена; а когда за моей спиной лязгнул прочный железный запор, я вздрогнул. Правда, я вздрогнул не от этого железного звука, а от совершенно другой неожиданности: придя в себя после первого легкого головокружения, я увидел стоящих поодаль, под фонарем, несколько десантников, и среди них я отметил и Шпацкого, и Понтилу. Освещенные белым светом фонаря десантники твердо стояли на мерцающих булыжниках мостовой, и от этой мрачной обстановки мне сразу показалось, что они к чему-то приготовились. Честно сказать, я струсил.
— Полковник, — в растерянности обратился я к полковнику, — вы не забыли? Ведь мы с вами договорились. Ведь я же согласился, полковник. Ведь я согласился на компромисс, так что же они?.. Зачем же?.. Уж вы, пожалуйста... пусть они... не надо: я и так...
— Я помню, — сказал полковник, — не бойтесь: я же здесь. Пойдемте.
Мы сошли с крыльца, и десантники сразу же обступили нас.
— Ну вот, — задумчиво сказал полковник, — вот и компромисс. Поняли? — спросил полковник.
У меня волосы зашуршали.
— Как же так, полковник? Я ничего не понимаю. Если это они, то какой же тут компромисс?
— Идите, — сказал полковник, — идите, там вам объяснят, — и, усмехнувшись, добавил: — На пальцах объяснят.
— А-а-а... куда мне идти, полковник? — все еще не понимал я.
— Идите на все четыре стороны, — ответил полковник, — на все четыре стороны: вы свободны. Понимаете. Свободны. Только помните, — сказал полковник, поднимая большой палец (указательного у него не было), — вы нас не знаете, и мы вас тоже не знаем. Помните — entre nous!
— Мне правда можно идти, полковник? — даже не поверил я, я подумал: вдруг здесь опять какая-нибудь презумпция, так что уж лучше выяснить это сразу, чтобы потом не разочаровываться; но в глубине души я уже поверил полковнику. — Так... полковник, неужели правда, можно идти? Значит, я прямо сейчас могу идти домой, к жене?