Тяжелыми, но решительными шагами я поднялся по лестнице. Дверь была по-прежнему открыта, но Антон Иванович больше не стоял в дверях. Я прошел по коридору и вышел на кухню. Вот и он, Антон Иванович: он сидит на том самом рундуке, и вид у него усталый и несчастный. Справа и почти что у окна на трех деревянных табуретках, наклонившись в кружок, сидят и о чем-то шепчутся две соседки и какая-то незнакомая мне женщина в черном кружевном платке. Никто из них не оглянулся, когда я вошел, и Антон Иванович не пошевелился. Я подошел к нему, остановился и посмотрел на него прямым взглядом, прямо ему в глаза. Он как будто выдержал мой взгляд, но я продолжал смотреть. Я смотрел в его глаза, светлые, выцветшие, с красноватыми отечными веками, смотрел, пока не задрожали от неуверенности его напряженные зрачки. Я усмехнулся, но в моей улыбке не было ни удовлетворения, ни насмешки, и мне не было жаль Антона Ивановича — я просто устал и промок. Я взял со стола эмалированную кружку и налил из крана воды. Она была сырой и теплой на вкус. Отпив немного, я выплеснул ее в раковину.
Серый кот, спрыгнув с окна, подошел ко мне. Я наклонился, и пот струйками побежал от ушей на лицо. Или я еще не просох...
— Ну, не плачь, не плачь! — услышал я шепот Клавдии Михайловны.
— Так ведь единственный сын, — тихо прозвучал ответ. — А она живет и не вспоминает о нем.
Не переставая гладить кота, я прислушался. Говорила женщина в черном платке: тихо, но можно было услышать.
— Он как придет, а она ему: здравствуй, Толя. Садись, Толя. Все, как придет, она ему: садись. И все — так. Потом уж и я замечать стала — да что тут скажешь?
Я не понимал, о чем идет речь, а женщина говорила:
— И каждый день, чуть только он спустится, а она уже тут. И все Толик, Толик, Толик... и все гладит, гладит, гладит...
— Ну, не плачь, не плачь.
— Так ведь единственный сын, а она живет и не вспоминает о нем.
Я оставил кота и осторожно прошел мимо женщин в коридор, стараясь не глядеть на ту, в черном. Где-то на середине коридора меня догнала Клавдия Михайловна. Она ухватилась за мое плечо и, когда я повернулся, с любопытством заглянула мне в глаза.
— Вы что? — прошептала она. — Не надо! Вы лучше посмотрите на меня, с меня берите пример. Главное, что вы не знаете. А я им говорила, я им уже про все говорила. И вы не расстраивайтесь: просто по улице шел человек, а навстречу ему — судья. И тот на него так посмотрел, что этот упал и у него стали резаться зубы, которые до этого тридцать один год не прорезались. Все, — сказала она и замолчала, жадно глядя мне в глаза.
Я смотрел на нее, ничего не отвечая. Она отпустила мое плечо и на цыпочках убежала назад, на кухню.
Я повернулся и пошел по коридору к себе. Было что-то в сообщении Клавдии Михайловны ненастоящее. Что-то было неискреннее. Было похоже, что она просто ждала ответа на свои слова, какой-то моей реакции: что я скажу, не проговорюсь ли. Но ей-то какое до всего этого дело? Уже когда я вставил в дверь ключ, меня окликнул Антон Иванович. Он теперь снова обрел уверенность в себе и держался с достоинством. Он взял меня за локоть и, пожевав губами, внушительно сказал:
— Не верьте ей — она кликуша, — он указал большим пальцем через плечо вдоль коридора. — Ситуация на самом деле совершенно противоположная. Правда, не исключена возможность, что вы уже слышали об этом из более достоверных источников. Но я лично считаю, что во избежание недоразумений нужно должным образом осветить этот факт. — Он значительно посмотрел на меня и сказал: — В Красном море поймали говорящего дельфина. Вы понимаете значение этого факта? — Он сделал паузу и продолжал: — Так вот. Теперь его транспортируют морским путем, и он скоро будет в Мадриде. Вот так.
Антон Иванович потрогал козырек своей черной фуражки, повернулся и ушел. Я смотрел, как он, прямой, в черном лоснящемся костюме, твердо уходит назад по коридору. Я отвернулся.
«Ах, все это не то, не то! — с тоской подумал я. — Все это только отговорки, так, чтобы заморочить голову. Они только притворяются, они отлично все понимают, но пока, до поры до времени не касаются главного, не касаются существа. Нет, все это не то: это не на самом деле, а что на самом деле... просто ужас!»
Я вспомнил сказанные той женщиной на кухне слова:
«Там, если по лесенке спуститься, и всё до кромочки сплошь. У многих эти сумочки, все пестренькое было. Та парочка — тоже. Небо же исключительно чистое. Одно только облачко. Совсем маленькое. А по кромке всё стоят. Стоят и смотрят. Некоторые кричат и руками показывают. А там чем дальше, тем гуще: сначала, от лесенки, не так, там — больше, а до кромки уже кишмя кишат, много-много и кто как. Погода же — я говорю — солнечная. И они плывут, плывут: то пяткой, то плашмя, то головой. Но ведь там не больно — вода, И вот они плывут, столкнутся — и в разные стороны, и опять плывут, а там снова столкнутся с кем-нибудь на этот раз другим, — и дальше: и все плывут, плывут, и сталкиваются, сталкиваются, как головастики, — и так до волнореза».