Внизу, между холмов, я отдышался и прикинул, куда мне дальше идти. Несмотря на пережитый мной страх и неприятное впечатление от стычки десантников, я был все-таки доволен сделанной мной разведкой, и не только результатами, хотя и результаты были замечательны. Теперь до конца витка мне практически нечего было опасаться — десантники были позади. Но помимо всего прочего, я был очень доволен и даже горд своей решительностью, хотя (я это отлично понимаю) она только для меня была решительностью, для таких, скажем, людей, как эти десантники, мое поведение никак не могло бы называться решительностью — это было для них обычное дело, и они, наверное, и не задумались бы на эту тему. Тем не менее, довольный и собой, и обстановкой, которая теперь, благодаря разведке и решительности, была мне известна, я спокойно прошел извилистой долиной, обогнув три или четыре холма, и стал подниматься в гору. Я медленно шел по склону вверх, по желтой тропинке, направляясь к лагерю, потому что спираль опять касалась его своим витком (на этот раз с другой стороны), и, так поднимаясь, я почему-то опять вдруг вспомнил свое детство. Я даже удивился, почему это я его вспомнил, — казалось бы, ничто не могло мне напомнить его.
«Может быть, что-нибудь в пейзаже? — думал я. — Или цвет неба? А может быть, какой-нибудь запах или звук? Мало ли что может вызвать воспоминания детства. Но странно, что здесь, в холмах. Здесь все в общем-то не слишком приятно, все напряжено, и — детство! Детство — это же самое счастливое, самое беззаботное время. Если не считать всяких неприятностей, да страха перед товарищами, то это, пожалуй, лучшее время жизни. Просто счастливое время, особенно летом. Летом! Летом меня всегда на каникулы отвозили в деревню, к моей, теперь уже давно покойной, тетке. Чего там только не было! А главное, три месяца в году, целых три месяца, я мог совсем не бояться, только читать разные книжки, купаться в пруду и наедаться до оскомины спелых вишен из эмалированной кружки. И все три месяца я мог не видеть своих товарищей. Да «милая, невозвратимая пора детства! Как не любить, как не лелеять воспоминаний о ней!» И все равно я никак не мог понять, почему это я вдруг вспомнил детство.
Но теперь я поднимался к лагерю, и мне некогда было об этом думать. Мне нужно было сосредоточиться, чтобы не попасть впросак, потому что разведка — разведкой, а «береженого Бог бережет», а кроме того, я не забывал о часовом, которого видел в прошлый раз с той стороны. Расчеты меня не обманули. Лагерь, действительно, оказался там, где я предполагал. Неудобство заключалось в том, что теперь мне предстояло его наблюдать с того самого холма, на котором он был расположен. И вот он появился. Сначала из-за холма выросла защитная крыша фургона, потом — весь фургон и верхушки первого ряда палаток (их было четыре), потом — весь ряд целиком и верхушки второго ряда, следующие ряды появились быстрей и как бы возникли сразу, один за другим, и, наконец, открылся весь лагерь. И тут меня как будто кто-то ударил в лицо. Я отпрянул. На нижнем конце лагеря, в стороне от палаток, топталась группа солдат. Этого я никак не ожидал.
Сначала я предположил, что это другие солдаты, что какая-то часть солдат все время оставалась в лагере. Сидели в палатках или спали... Но тут я увидел, что это те же самые солдаты. Те же, которых я видел за забором. Я узнал их, потому что среди них, в самом центре, я увидел две уже знакомые мне фигуры: того белобрысого и другого, который в тот раз лежал на траве. Их лиц отсюда было не разглядеть, но я их все равно узнал: белобрысого — по его огромному росту, а второго — уж не знаю по чему.
Я сильно рисковал. Как я ни пригибался, как я ни старался держаться за палатками, кто-нибудь из них все равно мог заметить меня. По счастью, они все сгрудились вокруг тех двоих. Торопясь, пока они не разошлись в стороны, и пригибаясь, я добежал до фургона и притаился за ним. Здесь я постарался учесть все детали и держаться поближе к заднему колесу.