Чебыкин осторожно приподнял штору и открыл половину окна. Было тепло и тихо, и в саду -- никаких признаков жизни. Не уехали ли в Павловск? Но этого не могло бьггь, так как за ним зашел бы студент. Наверное, отправились гулять. И Чебыкин, точно узник, выпущенный на свободу, побежал в сад. Одиноко в разных углах блистали велосипедные спицы. Сашенькин белый зонтик валялся на траве, перекинутое через спинку скамейки, висело пестрое пальто фон Бринкмана. Оглянувшись во все стороны, Чебыкин подошел и потрогал это пальто, издававшее какой-то строгий, холодный, начальнический аромат. А рукав, откинутый в сторону, напомнил ему ту мертвенно-чуждую руку, которую сегодня он удостоился впервые держать в своей.
Чебыкин вернулся в комнату и с лихорадочной торопливостью занялся своим туалетом. С мучительным отвращением он рылся в кучке старых дешевых галстуков, пристегивал к бумажной манишке чистый воротничок, отчищал щеткой застарелую пыль с бархатного воротника тяжелого драпового пальто.
И потом, когда вдвоем со студентом, отделившись от остальной компании, они ехали "принципиально" в третьем классе и стояли на площадке вагона, у Чебыкина было странное волнение, приводившее его в мелкую внутреннюю дрожь. Растерянно улыбалось лицо, и, глядя на высокую вздрагивающую фигуру, облаченную, за неимением летнего, в осеннее пальто, можно было подумать, что Чебыкину действительно холодно.
Поезд промчался лесом и через полминуты уже стоял у платформы павловского вокзала. Студент подтолкнул Чебыкина с площадки и быстро потащил его вперед. Страшно знакомое, смешанное ощущение прохлады, гулкости, острого запаха свежей земляники и паркета, оставшееся в памяти от единственной поездки в Павловск три года тому назад, вдруг охватило Чебыкина. При входе в концертную залу студент остановился у темной ниши с корзинами, букетами и бутоньерками живых цветов, схватил Чебыкина за рукав и спросил:
-- Есть у вас полтора рубля?
Чебыкин покраснел, замялся и полез за кошельком, говоря:
-- Извините... так как... вследствие поспешности... кажется, не найдется.
-- Ерунда, потом сосчитаемся, -- говорил студент, отдавая продавщице три рубля и беря две небольшие бутоньерки.
-- Теперь повинуйтесь беспрекословно, -- продолжал он, увлекая Чебыкина назад. -- Наши ползут в толпе. Берите бутоньерку. Берите же! Я подношу Сашеньке, а вы Леокадии. Говорить ничего не надо. Это вас только портит. И притом молча, пожалуй, даже эффектнее... Ну, жарьте, идут.
Впереди шли барышни, а по их пятам фон Бринкман и адмирал. Студент непринужденно тряхнул рыжей бородой и протянул Сашеньке цветы с таким видом, как будто делал это в тысячу первый раз. Сашенька взяла бутоньерку и, посмотрев на нее и на студента смеющимися глазами, недоверчиво покачала головой. А тот, как ни в чем не бывало, произнес:
-- Сегодня очень интересная программа. Поет, между прочим, Долина.
Слегка отставший от студента Чебыкин, не дойдя до Леокадии нескольких шагов, остановился, вытянул руку с таким напряжением, точно в ней была не бутоньерка, а пудовая тяжесть, сконфуженно моргал глазами и ждал. Синее рыночное пальто с непомерно широкими, приподнятыми вверх плечами и маленькая фуражка с измятым белым чехлом придавали Чебыкину какой-то жалкий, провинциальный вид. И невольное сострадательное чувство мелькнуло в добрых глазах Леокадии, взявшей цветы и сказавшей так, чтобы никто не слышал, кроме него:
-- Какой вы милый. Только как же вам не стыдно разоряться!
Вышло так, что студент пошел рядом с Сашенькой, а Чебыкин с Леокадией. И при этом чувствовалось, что студенту совершенно безразлично, сколько позади него идет адмиралов и начальников канцелярий, а на широкой спине Чебыкина было написано безысходное оцепенение и жалобный заячий страх.
XVII
При входе в зал студент отделился от Сашеньки, потянул Чебыкина за рукав, и барышни остались с фон Бринкманом и адмиралом.
-- Начало сделано, -- сказал студент, -- пойдем, хватим для храбрости коньяку.
Толпа, которую Чебыкин так любил провожать на царско-сельском вокзале и которая рисовалась в его воображении потом, в тихие ночи, когда из Павловска долетали обрывки музыки, теперь вливалась в концертный зал со всех сторон. Воздушные шляпки, цилиндры, белые кители, студенческие фуражки, офицерские погоны и хлыстики мелькали, смешивались и жили страшно обособленной от Чебыкина, волшебною жизнью. Выпив в буфете две рюмки коньяку, он наконец освободился от странного, пригнетающего ощущения в плечах, как будто его кто-то собирался ударить сзади. И как раз, когда они со студентом возвращались в зал, раздались громовые звуки увертюры. Притушенное электричество едва теплилось в громадных люстрах тонкими красноватыми завитками, а эстрада сплошь была залита чрезмерным золотом света. И музыка, лившаяся оттуда, казалась слишком театральной, а целомудренный и тихий вечер, смотревший в окна, сосны, березы и липы, стоявшие за дверями в розовых лучах, слушали и не хотели верить неискренним, дребезжащим, крикливым звукам. Чебыкин порывался уйти в парк, но студент тащил его в проход между рядами скамеек, и он неловко пробирался в толпе, толкаясь и отдавливая ноги.