— А у меня это любимая книга, — сказал я.
— Я знаю, — кивнул Онджей. — Людям нравится смеяться над другими. Над собой — нет.
Все остальные дни я с тревогой следил за Онджеем. Он, впрочем, ничем не выделялся среди поэтической братии: читал стихи, произносил тосты, ездил со всеми на экскурсии.
Самая большая делегация на фестивале была из Польши.
— Почему так много поляков? — спросил я Леонида, организатора фестиваля.
— А они все то ли родились здесь, то ли корнями отсюда, — объяснил Леонид. — Барбара вон родилась в Ружанах и венчалась в здешнем костеле.
Барбара была поэтесса из Лодзи. Она сразу признала во мне земляка, не чуждого проблемам поляков.
— Откуда пан знает польский? — спросила она.
— Учил в университете, — сказал я. — У меня и кошка Бася.
Барбара пылко обняла меня и трижды поцеловала.
— По-русски, — объяснила она. — Русские мне нравятся тем, что целуют не два раза, а три.
— А вот остальным в Европе они не очень нравятся, — засмеялся я.
— Потому что они вас плохо знают. А вот если бы родились на кресах всходних...
Я понял, что поляки никогда не забудут об отторгнутых территориях. Впрочем, о них помнят и немцы. Кто у кого больше отнял?
— Не надо ничего отнимать, — сказала Барбара. — Надо давать друг другу. Заходите ко мне вечерком в гости.
— Обязательно, — сказал я.
Заходить к поэтессам в гости я зарекся лет тридцать назад и не собирался изменять этому правилу.
Вечером нас повезли к одному из местных фермеров, который изготавливал отменную «зубровку». Онджей снова подошел ко мне со стаканом в руке.
— Жалко, что здесь не пьют пиво, — сказал он.
— Вот пиво, — взял я со стола бутылку.
— Это не пиво.
Онджей старался быть корректным в выражениях, и это его выгодно отличало от других. Украинские поэты, к примеру, пытались устроить обструкцию каждому, кто заговаривал с москалем.
— Пока будет продолжаться российская агрессия, — воинственно посмотрел в нашу сторону поэт Олексий, — мы с россиянами не общаемся!
К нему подошел Карел Ткач, словацкий поэт.
— А американской агрессии вы не замечаете? — спросил он. — Только российскую?
В Кареле было метра два роста, и он нависал над Олексием, как аист над лягушонком.
Олексий дернулся, но ничего не сказал. Все-таки он был мелковат, чтобы вступать в дискуссию с таким крупным собратом по перу.
— Здесь тоже демократия, но другая, — сказал Онджей. — Без наручников.
— Без наручников — это уже диктатура, — усмехнулся я. — Может, тебе куда-нибудь уехать из Праги?
— Я хочу жить на родине, как солдат Швейк, — сказал Онджей. — Мы с ним похожи.
С этим нельзя было не согласиться. Почти каждый из поэтов похож на Швейка. Все они говорили друг другу правду и ничего, кроме правды.
Интервью
Я работал в «Литературной газете», вел российско-белорусское приложение «Лад» и временами наведывался в Минск. В этот раз я приехал на книжную ярмарку, которая ежегодно проходила в феврале.
На стенде Постоянного Комитета Союзного государства, где лежала «Литературка» с «Ладом», народу было немного, и я отправился осматривать другие стенды. На них и знакомые встречались, не все еще вымерли. Хотя молодежи, конечно, вокруг было значительно больше, чем бывших сослуживцев.
— Можно у вас взять интервью? — подскочила ко мне бойкая девушка с микрофоном в руке. — Для первого республиканского канала.
— Отчего же нельзя, — остановился я, — сам когда-то на телевидении работал.
Оператор навел на меня камеру, девушка размотала микрофонный шнур, чтобы не стеснял движения. Чувствовалось, работа телевизионной ведущей доставляла ей удовольствие.
«В мои времена теледивы были нисколько не хуже», — с оттенком легкой ревности подумал я.
— Представьтесь, пожалуйста, — сунула мне в нос микрофон ведущая.
— Алесь Кожедуб, писатель, — сказал я, предварительно откашлявшись.
Девушка вдруг отпрянула от меня, микрофон выпал из ее рук. Она нагнулась за ним и запуталась в проводах.
— Стоп! — сказал оператор. — Начинаем сначала.
— А вы живой?.. — с ужасом спросила девушка, выпрямившись.
— Конечно, — сказал я.
Мне тоже стало не по себе. Неужели по Минску разнесся слух, что я уже того?..
— Я по вашей повести «Лесовик» защищала диплом, — дрожащим голосом сказала девушка, — и думала, что вы уже давно умерли...
Ну да, для этой юной особы со стройными ножками и полной грудью, хорошо видной в вырезе кофточки, я был стар. Но не настолько, чтобы считаться давно умершим.
— Нет, милая, живой, — сварливо сказал я. — А вы, кроме «Лесовика», еще что-нибудь мое читали?