Щеголеватый адъютант нервно рыдал и пил холодную воду.
Снелохватов, держа в руках колоду, говорил:
— Что же, господа, напрасно терять золотое время. — Но он, очевидно, рисовался...
Хмуров у себя в спальне усердно клал земные поклоны и считал: двадцать восьмой, двадцать девятый... Он непременно хотел досчитать до сорока.
По Большой Чимкентской дороге скакал всадник, машинально колотя несчастную лошадь нагайкой. Если бы не было так темно, если бы луна, по каким-либо экстренным причинам, появилась так несвоевременно, то она осветила бы то самое бледное лицо, которое смотрело в окно на тигра; только теперь эти глаза не искрились, как в то время: теперь они были, как у помешанного, бессознательно устремлены вдаль и, казалось, ничего не видели. Всадник скакал и его пересохшие губы шептали: «И связала же судьба с...»
V
Серенада
Тихая, летняя ночь стояла над спящим городом.
На темном небе ярко искрились звезды. Прохладный воздух врывался в отворенное окно, внося с собой смолистый запах тутовых деревьев. В кустах, в непроницаемом мраке сверкали светляки-изумруды. Там и сям, в своем беззвучном полете, проносились летучие мыши. Где-то — далеко-далеко — звенели подковы скачущего коня.
Утомленная продолжительной прогулкой верхом, Марфа Васильевна жадно, всей грудью впивала ароматный воздух.
Она стояла у окна. Волосы ее были распущены и длинными темными прядями падали вниз, скользили по плечам, прикрывая белые, словно точеные, руки. Ворот у рубахи расстегнулся и спустился: на тонкой черной бархатке колыхался вместе с упругой грудью не то медальон, не то крестик.
Давно она стояла в таком положении. Полузакрытые глаза ее ничего не видели; она, казалось, забыла обо всем окружающем...
Она мечтала.
Маленькая тень чиркнула в воздухе перед самым окном и, испуганная встреченной там белой фигурой, отшатнулась назад, задев за кисейную занавеску своими мягкими крыльями.
Марфа Васильевна вздрогнула и села на подоконник, прислонясь спиной к косяку и сложив на коленях свои обнаженные тонкие руки.
Из-за тонкой перегородки доносилось всхрапывание мужа и мерное тиканье лежащих на столике карманных часов.
Был уже второй час пополуночи. Созвездие Большой Медведицы запрокинулось почти к самому горизонту; усилившаяся темнота ночи напоминала о скором рассвете.
Три человека, держась под руки, волоча за собой распущенные сабли, шли самой серединой улицы.
Если бы кому-нибудь вздумалось наблюдать следы, оставленные ими на тонком слое уличной пыли, то наблюдатель заметил бы, что эти шесть ног, вооруженных шпорами, лавировали, как парусное судно лавирует против ветра: то они направлялись к одной стороне улицы, то вдруг поворачивали в другую.
— Слушай, — говорил один из них, — позволь мне, как другу, как самому искреннему другу, сказать тебе: оставь, понимаешь, оставь.
— О нет, это невозможно, — говорил другой. — У него слишком пылкий характер, у него...
— Да, черт возьми, я горяч; и я докажу это!
— Оставь, ну — оставь. Я не говорю: совсем оставь; это было бы невозможно, но теперь, в настоящую минуту...
— Ни за что! Идем и я докажу! Я докажу!..
— О боже, он сейчас упадет.
— Я пьян, да я пьян, но еще довольно тверд на ногах, чтоб идти туда, прямо к ней, и сказать...
Он сильно пошатнулся; а так как, в эту минуту, все трое пролавировали к сложенным в кучи кирпичам, приготовленным для какой-то постройки, то тут же и опустились на отдых, подобрав свое оружие.
— Меня хлыстом по руке! Нет, это уже чересчур.
— Но, ведь, она женщина, пойми ты, существо слабое; ну, опять там, нервы...
— Хлыстом публично.
— Да нет же, тебе говорят; видели это только мы двое. Значит, вовсе не публично.
— Друг мой, это было, так сказать, наедине.
— Эх! Как только вспомню, все переворачивает. Идем!..
— Ну, пожалуй, идем! Мне что? Мне все равно.
— Идем, так идем!
Все трое сидели. Тот, которого уговаривали, ожесточенно чиркал спичкой о свое колено. В зубах он догрызал окурок потухшей сигары. Вспыхнул синеватый огонек и ярко осветил нижнюю часть лица, рыжие усы, угреватые щеки...
— Да поднимите же меня, наконец.
Общество усиленно завозилось; при этом им сильно мешали их сабли, путавшиеся между ног, когда ноги и без того путались между собой. Наконец, они справились, снова стояли на ногах и могли продолжать свое путешествие.