-- Вы, Иван Васильевич, не больно нажимайте на капитана. Прошу вас встретить его без упреков и шума. Он очень возбужден. Вы сами отлично понимаете, что такое -- лететь над морем ночью без капли горючего в баках, а потом прыгать с самолета черт знает куда, да еще в этакий буран! Конечно, жаль самолет, что и говорить. Но что с воза упало, то пропало. Человек, в конце концов, дороже всего. Поэтому и прошу вас... Почему предупреждаю? Да видите ли, тут ему угрожали трибуналом... Вознесенский... Одним словом, вы меня поняли?
-- Понимаю вас, товарищ полковник.
-- Вот и хорошо. Пускай Телюков отдохнет несколько дней под наблюдением врача... Да нет, ничего такого не замечалось, но ведь человек побывал на краю гибели... С этим нельзя не считаться. Ну, будьте здоровы! Что говорите? Да, как мы и предполагали, сорвало. Кроме того, летчик погнался за искусственным спутником. Ну, будьте здоровы!
Поддубный, разумеется, и не собирался ругать летчика, тем более наказывать его, не разобравшись во всех подробностях полета. К тому же полагал, что самолет-нарушитель сбит, ибо Телюков вряд ли мог промахнуться, ведя огонь. Но после разговора с начальником политотдела он счел необходимым в свою очередь предупредить майора Дроздова и подполковника Асинова, чтобы они не вздумали преждевременно снимать допрос, а тем более упрекать летчика в нарушении летных правил. Во всех подобных случаях нужно соблюдать такт.
И Телюкова встретили в полку, как и подобает встретить боевого друга, товарища. С аэродрома привезли в городок на "Победе". Майор Дроздов сердечно поздравил летчика с благополучным возвращением, а подполковник Асинов, несмотря на свою пунктуальность, согласился заполнить документацию завтра, а сегодня, мол, пускай летчик сходит в баню, отдохнет и выспится как следует.
Что касается Байрачного, то ликованию его не было предела. Он готов был открыть митинг по поводу благополучного возвращения своего любимого командира и сделал бы это, если б его не остановил замполит.
Никто не обидел Телюкова, никто не сказал ему плохого слова, и он чувствовал себя как в родной семье. Одно лишь тревожило его -- Нина все еще не вернулась из госпиталя. Подождав ее до вечера, он продиктовал телеграфисту телеграмму в адрес госпиталя, в которой сообщил Нине, что Антон жив, здоров, находится в данное время в таежной хижине, охотится на коз и что он, Телюков, ждет свою любимую.
Выходя из штаба полка, он скользнул беглым взглядом по тумбочке, где обычно почтальон оставлял почту, и вдруг заметил конверт со знакомым почерком. Так и есть: письмо от Нины. Вскрыл конверт и тут же, стоя, прочел письмо:
"Любимый мой!
Сегодня меня выписывают из госпиталя. Я так благодарна тебе за все, что ты сделал для меня. До конца жизни не забуду тебя. Но пойми меня правильно. Не могу я вернуться к тебе. Не только потому, что мне стыдно перед людьми, хотя мне действительно очень стыдно.
Другое здесь играет роль. Рано или поздно, мне предстоит ответить за то, что произошло... Я хорошо представляю себе положение, в котором ты очутишься, дорогой мой, если я приеду к тебе...
Нет, лучше мне совсем не возвращаться... Забудь меня. Пускай светлыми звездами стелется тебе твоя дорога, а я пойду своей тропинкой. Куда? Не спрашивай -- сама не знаю. Пока мне вполне хватит тех денег, которые ты мне оставил, а потом я найду какую-нибудь работу. Буду честно работать, может быть, это учтут, если вдруг мое преступление откроется.
Через пятнадцать минут отходит поезд... Прощай, любимый! Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко... Не печалься. Я знаю -- ты мужественный и найдешь в себе силы, чтобы преодолеть отчаяние, если, конечно, оно тебя охватит... Прощай. Целую тебя в последний раз.
Нина".
У Телюкова помутилось в глазах. Этот страшный удар чуть не свалил его с ног. Он весь скорчился от пронизывающей боли, механически сунул письмо в карман и выскочил на улицу, чтобы не позорить себя перед сослуживцами непрошеными слезами.
Почти механически добрался он до коттеджа, заперся в комнате, включил свет. Попытался еще раз прочитать письмо -- и не смог. Строчки прыгали перед глазами, в ушах звенело.
Он без сил опустился на стул, склонил тяжелую голову на крепко сжатые кулаки. "Эх, Нина, Нина... Какие бессмысленные вещи случаются в жизни... Что же ты наделала, Нина?" -- сокрушался он.
Поздно вечером, увидя в квартире свет, к нему постучался Григорий Байрачный.
-- Тебе чего? -- не очень дружелюбно спросил Телюков, но дверь все же отпер. -- Ну, что ты хочешь? Утешать пришел, комсомольский вождь? Но я не нуждаюсь в утешении. Ты думаешь, что я вот так и раскисну, как сухарь в воде? Нет, я еще не такие виды видывал. Меня сам черт не сломит.
Байрачный не на шутку испугался, увидев своего командира в столь странном и подавленном состоянии. Он сразу заподозрил, что это последствия ночного катапультирования.
-- Да я... Видите ли... -- попятился было назад лейтенант.
-- Что? Что "видите ли"? -- повысил голос Телюков. Но осекся, увидя лицо своего верного товарища. Перед ним стоял верный друг, а с кем же, как не с другом, поделиться своей печалью?
-- Гриша, аллах бы окропил тебя святой водою, -- заговорил Телюков доверительно, обняв Байрачного. -- Ну и не везет же мне. Понимаешь, Нина... Да ты лучше сам прочитай. -- И он протянул письмо. -- Только не вслух, про себя читай.
Байрачный быстро пробежал глазами по строчкам письма.
-- Да-а... -- сочувственно протянул он, соображая, как и чем утешить друга. И вскоре нашелся: -- Но вы не думайте, что все потеряно! Мы отыщем ее. Да, да! Напишем во все концы страны -- и разыщем! Обязательно разыщем!
-- Напишем, говоришь? -- невесело усмехнулся Телюков. -- Но куда? На деревню дедушке?
-- Почему? -- горячо возразил Байрачный. -- В справочные бюро, в милицию, например. Э-э, не такие еще дела распутываются!
Его предложение после недолгого размышления показалось Телюкову достойным внимания.
-- А в самом деле? -- загорелся он надеждой.
-- Вот я ж и говорю..
-- Ты, Гриша, голова!
-- А то как же!
Утром Телюков сходил в магазин военторга, где закупил целую пачку конвертов.
Глава десятая
Наступал апрель, но суровая зима все еще бесновалась, мела снегом, то мокрым и разлапистым, то сухим и шершавым, как древесные опилки. По ночам, когда городок засыпал и затихал аэродром, она стоголосой совой завывала в чащобах, ткала сизые туманы, которыми застилала тайгу, горы и все вокруг.
Но это были последние потуги. С каждым днем все выше и выше в небо поднималось солнце. Под его щедрыми лучами, под теплыми южными ветрами темнели, жухли и оседали снега. В ложбинах и оврагах набрякали скрытые под снегом озерца. И вот в середине апреля засверкали, зашумели вешние воды и веселыми ручьями понеслись к морю.
Как-то во время длительного ливня протекла палуба баржи как раз в том месте, где стояла кровать Гришина. Постель намокла. Одеяло и простыни старшина заменил, а матраца лишнего не оказалось. Гришин поднялся на палубу по какому-то делу, и в это время кто-то из солдат заменил ему матрац -- себе взял мокрый, а майору подложил сухой.
Оказалось, сделал это радист, тот самый, что летел с ним в вертолете, -- рядовой Кошелев. "Товарищ майор, -- сказал он, -- я моложе вас, ко мне не так легко привяжется ревматизм, как к вам. Кроме того, я отслужу свое -- и домой. А вам всю жизнь служить..."
Гришин полюбил солдат какой-то непонятной для него до сих пор любовью. Часто он выступал в роли руководителя политзанятий, заменяя техника Леваду. А когда стало известно, что большинство солдат гарнизона острова готовятся поступать после демобилизации в высшие учебные заведения, Гришин начал проводить с ними занятия по алгебре, геометрии, физике и химии, то есть по тем предметам, в которых сам был силен. Баржа превратилась в своеобразную учебную аудиторию.