Не пустить летчика в полет -- все равно что обрезать орлу крылья, лишить его родной стихии. А похоже на то, что не пустят. И он сам виноват во всем. Конечно, сам! Дурак и тот мог бы заметить, что Лиля не любит... А он еще наговорил дерзостей майору... И это после столь постыдного случая на полигоне! Да, надо сейчас, сию же минуту, пойти к майору и извиниться.
"Иди, иди, Филипп Кондратьевич, если ты еще не утратил офицерской чести..." -- убеждал его внутренний голос.
И поздно вечером, чтобы никто не видел, он пошел к майору.
Поддубный принялся было за подготовку к занятиям по воздушному бою, но ничего не соображал. Он отложил конспект и засмотрелся в окно. В коттедже командира полка все окна и веранда были освещены. Электрический свет золотистой пылью рассеивался в темноте, волшебной дымкой окутывал кроны деревьев, придавая им сказочную пышность и красоту.
Поддубный знал: там, под деревьями, его ждет Лиля. Она будет ждать и завтра, и послезавтра. Его неудержимо влекло туда, но он пока не пойдет... не может...
В дверь кто-то постучал.
-- Войдите.
Телюков плотно прикрыл за собой дверь, остановился посреди комнаты.
-- Товарищ майор, я пришел извиниться, -- сказал он. -- Не прощения, а извинения прошу. Заслужил ли я гауптвахту или суд офицерской чести -- не знаю: что заслужил, за то и отвечать буду. Но извиниться так или иначе должен. Погорячился. Наговорил глупостей.
Телюков держался прямо, гордо подняв голову, как бы подчеркивая свое офицерское достоинство, которым он дорожил больше всего.
Поддубный не ожидал, что дело обернется таким образом. В один миг Телюков как бы преобразился в его глазах. Он уже видел в нем не бесшабашного удальца и не кающегося юнца, а настоящего советского офицера с искренним и горячим сердцем.
-- Я, кажется, не меньше вашего погорячился, -- сказал Поддубный и встал из-за стола. -- Видите ли, я не знал, что вы... Что вы ездили... Садитесь, пожалуйста.
-- Я проявил позорное малодушие, товарищ майор. Если вы позволите, я попрошу вас вот о чем...
-- Говорите откровенно.
-- Я вас прошу, чтобы меня не отстраняли от полетов при условии, если, конечно, я не буду подвергнут аресту с содержанием на гауптвахте. Ревность больше не потревожит меня.. Ее нет уже, как нет и неприязни к вам. Вы же здесь, по сути, совершенно ни при чем. Лиля еще год назад дала мне понять... Я не видел или не хотел видеть ее равнодушия, цеплялся как репейник... А теперь... катастрофа, которую я избежал каким-то чудом, каким-то неимоверным усилием воли, отрезвила меня...
Телюков говорил с удивительным спокойствием, совершенно, казалось, не присущим ему горячей натуре.
Поддубный с глубоким волнением выслушал летчика, отлично понимая его, а когда тот умолк, сказал:
-- Я отстранять вас от полетов не буду. Что же касается ареста или предания вас суду офицерской чести, эти вопросы не входят в мою компетенцию. Я могу лишь поговорить с командиром, попросить его.
-- Очень благодарен вам. Разрешите идти?
-- Пожалуйста. И можете не сомневаться в моем искреннем уважении к вам.
Телюков вышел из комнаты. Как ни велика была его вина, но наказывать его было излишне. Майор это хорошо понимал и решил защищать его во что бы то ни стало.
Штурмана Гришина не было на аэродроме, и о случившемся с Телюковым ему стало известно перед самым разбором полетов.
-- Ох, доведет нас до греха этот Поддубный! Тогда, в бурю, чуть не наломал дров, а сейчас снова предпосылка к катастрофе, -- изливал он душу перед командиром полка.
-- Тут не только Поддубный виноват, -- возразил полковник.
-- Разве не он готовил летчиков к полетам?
-- Готовил правильно.
-- Но Телюков-то не справился... разве это не говорит о том, что предварительная подготовка, в частности тренаж, не оправдала себя?
-- Дело не в тренажах, Алексей Александрович. Вы, если не знаете, на торопитесь с выводами...
"Не иначе как Поддубный околдовал полковника. Он не желает даже слушать никаких замечаний в адрес своего помощника!" -- с глубокой обидой подумал Гришин.
На разборе полетов он подсел к замполиту Горбунову.
-- Амбиции много в Поддубном, -- шепнул он вкрадчивым голосом, -- а вот амуниции не хватает. Чуть не потерял летчика. Окончательно распоясался человек, и некому его остановить. Но полковник вспомнит меня. Увидите! Вспомнит, да будет поздно.
-- Будет вам, товарищ майор! -- не вытерпел замполит.
У Гришина брови полезли вверх:
-- Конечно, вы, как политработник, должны поддерживать командира. Это ваш долг. Но что касается помощника, то вы вспомните мое слово...
-- Я вас прошу...
О предпосылке к катастрофе на разборе полетов упомянули, однако причину не проанализировали, виновного не наказали, как это делалось прежде.
"Ага, замазывают недочеты, лакируют действительность, -- заключил Гришин. -- Не желают, чтобы о предпосылке дозналось вышестоящее начальство. Ну нет, голубчики! Вам не спрятать концы в воду!"
Давненько чесалась у Гришина рука написать жалобу на помощника командира по огневой и тактической подготовке, да все как-то не решался. А теперь решил твердо: напишет. Больше терпеть невозможно. Заодно пожалуется и на командира полка, поскольку тот поддерживает своего любимчика. Да, да, любимчика. Это ясно!
Поздним вечером, когда из штаба ушли все, Гришин заперся в своем кабинете, раскрыл Дисциплинарный устав и внимательно перечел главу "О жалобах и заявлениях". В этой главе, в частности, говорится, что офицеры, генералы и адмиралы при выявлении фактов, которые наносят ущерб боеспособности Вооруженных Сил, имеют право одновременно с подачей заявления по команде подавать заявление вышестоящему начальнику включительно до Министра обороны Союза ССР.
Таким образом, убедившись еще раз, что он имеет право жаловаться даже на командира полка, Гришин начал писать жалобу на имя генерал-майора Щукина. Прежде всего обрисовал недопустимую посадку эскадрильи майора Дроздова во время бурана и как следствие вывел, что только случайность позволила избежать катастрофы. Затем описал случай с Телюковым, которого якобы командир полка и его помощник неподготовленным выпустили в воздух, а когда возникла предпосылка к катастрофе, сделали попытку умолчать, скрыть этот факт.
"Полку угрожает серьезная опасность, о чем и ставлю Вас в известность, товарищ генерал, -- писал Гришин. -- Меня, как временного заместителя командира полка, майор Поддубный не признает".
Шаг довольно серьезный, и прежде чем отправлять жалобу, штурман, теребя пальцами свою шевелюру, несколько раз перечитал написанное и на следующее утро, взвешивая каждую фразу и каждое слово, внес коррективы. Фразу "Меня, как временного заместителя командира полка, майор Поддубный не признает" вычеркнул. По сути, не было случая, чтобы помощник не выполнил приказа заместителя командира.
"Тут я малость переборщил", -- признался самому себе Гришин.
На всякий случай он заглянул в журнал помощника руководителя полетов на полигоне и... обомлел. "Старший лейтенант Телюков вывел самолет из пикирования на недопустимо малой высоте, что угрожало катастрофой", -отмечал собственноручно майор Поддубный. То же самое значилось в журнале персонального учета ошибок и нарушений летных правил. Выходило, что предпосылка к катастрофе не скрывалась, раз она отмечается в документации. Но почему же на разборе полетов предпосылку не анализировали?
Чтобы разрешить эту загадочную историю, Гришин обратился к полковнику. Тот нехотя выслушал заместителя и, подписывая какие-то документы, сказал:
-- Это правда, Алексей Александрович, получается довольно странно: летчик допустил ошибку, а мы замалчиваем.
-- Вот именно. Меня это просто удивляет.
-- А меня нисколько. -- Полковник откинулся на спинку стула. -- Была у меня старшая сестра. Пряха -- на все село. Пойдет, бывало, на посиделки -больше всех напрядет. А то вдруг приносит по полпасма. Так и дома: сядет за прялку, попрядет малость и задумается. Судили-рядили про такую перемену родители -- ничего поделать не смогли. Совсем от рук отбилась, работой пренебрегать стала. Бранили, да, выходит, зря...А как вышла замуж -- все на место стало; бывало расстелит на лугу полотно -- ни у кого больше, ни у кого белоснежнее не бывало. Вот так...