Не подходя близко, но и не теряя людей из виду, он тихо крался за ними по обочине дороги. Так голодные волки крадутся за лошадью, не нападая на нее вблизи жилья и не отставая ни на шаг.
Люди свернули с дороги и пошли лесом. Трус крался в пяти шагах от них. Если какая-нибудь ветка и хрустела под его мягкой лапой, то люди ничего не слыхали из-за ветра, шумевшего в листве деревьев.
Так дошли они до лужайки, по которой шла граница. На другой стороне лужайки был ранен Григорий Марков.
Люди остановились. Пожав друг другу руки, они шепотом обменялись короткими фразами. В трех шагах от них, в чаще кустарника, неподвижным желтым огнем блестели два глаза.
Офицер повернулся и пошел обратно, а второй человек, низко пригнувшись, пробежал по лужайке на советскую сторону.
Тогда Трус понесся за ним. Длинными прыжками, вытягиваясь и сокращаясь как тугая пружина, он догнал своего врага, без единого звука сделал последний огромный прыжок и вцепился человеку в затылок.
Ветер стонал в верхушках деревьев, скрипели, качаясь, стволы, и лес заглушал все звуки. Крик человека не был слышен.
Трус грыз шею врага. Вероятно, в первый раз в жизни он по-настоящему забыл страх. Он стал яростным и бесстрашным.
А человеку казалось, что сердце его разорвется от ужаса. Он не знал, кто вцепился ему в спину, не видел, чьи зубы рвут его затылок.
Собравшись с силами, врагу удалось сбросить с себя Труса. Но собака сразу же, не давая опомниться, снова кинулась на него. Теперь страшные зубы достали горло врага. Падая, человек вытащил револьвер. Он сунул дуло Трусу в живот. Глухо ударил выстрел, и пуля навылет пробила собаку.
Но Трус не разжал зубов. Последнее, что увидел умирающий человек, были два круглых глаза собаки, горящие человеческой ненавистью.
Трус долго лежал на трупе врага, не выпуская его горла.
Начало светать, когда пес попробовал подняться на ноги. Кровь лилась из его разорванного живота.
Идти он не мог.
Тогда он пополз. До пограничной заставы было не больше километра, но Трус полз это расстояние четыре часа.
Наконец часовой заметил полуживую собаку, ползком двигавшуюся к заставе, Он узнал Труса, поднял его и принес на заставу. Забинтованный Григорий Марков заплакал, увидев Труса, а Трус лизал ему руки и скулил.
Все пограничники собрались в комнате, где он лежал. Он умирал. Кто-то хлопнул дверью, и Трус вздрогнул.
Так он и умер на руках Григория, дрожа от маленьких своих страхов.
1936 г.
Н. Брыкин
СУВЕНИР
Рассказ
Я собирался уезжать с заставы. Граница, ее люди, ее дела, ее природа, тревожившие мое воображение, предстали передо мной уже не топотом копыт, погонями, облавами, пытливыми слежками за отчаянным и решительным врагом. Нет, иные впечатления уже занимали меня. И когда лейтенант Ротко, несловоохотливый начальник заставы, замолкал как раз на том месте, где приподнималась завеса смутной, но большой тайны, я уже не любопытствовал, как прежде.
В последний раз, прощаясь с лейтенантом, я сидел в его просторном, уютном домашнем кабинете.
С потолка, оклеенного белой бумагой, с белых стен глядели на меня десятки бойких птичьих глаз. Это была комната охотника, путешественника и зоолога; такой во всяком случае она сразу показалась мне. Охотничья сумка, патронташ, кривые ножи, карабины, пустые патроны и походный телефон на столе — вот, что я увидел в этом кабинете.
Синевато-белые испуганные глаза старого зеленого дятла, казалось, искали дерева, на которое можно было бы забраться, а над ним, распластав свои крылья, гнался за маленькими пеночками, за длиннохвостыми синицами, за лесной мелочью, за щебетуньями-завирушками свирепый коршун.
Чучела собак, одна с развороченной мордой, другая с перебитой ногой, прекрасные немецкие овчарки, словно готовые по первому приказанию сорваться и кинуться на перебежчика, навеки застыли на деревянных подставках. Их заботливо вычесанная шерсть золотилась на солнце. Обитатели этой комнаты оставили где-то в непроницаемой зеленой чаще пограничных лесов свои звериные души, но и сейчас, успокоенные, они как будто хотели напомнить друг другу о покинутой вольной жизни.
Подойдя к лейтенанту проститься, я заметил, что в узком простенке между окнами, вбиравшими буйство весеннего солнца, почти касаясь острого края письменного стола, висит человеческая рука. Да, искусственная человеческая рука.
Обугленная, как показалось мне, от плеча до кисти, она судорожно сжала скрюченные пальцы, так что лопнули швы тонкой кожаной перчатки.