А завьюженные гости скидывают запорошенные снегом шлемы, расстегивают шинели, стряхнули снег с сапог, но не в сенях, а прямо в избе, и сразу к печке.
Взглянул я на ночных гостей, дрова, что валялись около печки, пересчитал и сообразил — не обогреть моими дровишками продрогших молодцов. Накинул полушубок и вывалился из избы.
На улице у прикуты человек с винтовкой стоит, около крыльца семь пар лыж. Жалко мне стало паренька:
— В избу чего не идете, товарищ? Лыжи караулите? Их тут никто не унесет. Людей посторонних на хуторе нет, а ветер и без лыж хлестко бегает…
Поежился закиданный снегом караульщик, да и говорит:
— Спасибо, отец. Но мне и здесь тепло. А вот ты, смотри, не простудись…
Перекинулся я с добрым часовым (как же не добрый — сам мерзнет, а мне здоровье велит беречь) десяточком тепленьких словец насчет злодейской погоды, от которой человеку житья нет, и в избу греться. Подбросил в печку дровец и к старухе. Сидим с ней на лавке, на молодцов поглядываем.
А они, сердечные, так захолодели, что иные чуть не со слезами сдирали с застуженных ног сапоги. А потом к печке, к огоньку греться. Желающих посовать побелевшие пальцы ног в печку было много, а печка одна. И образовалась около моей дымной времянки очередь. Греются мои полуночники, захолодевшие пальцы ног, как малые дети, тискают, а сами хоть бы словечко.
И я не торопил их. Худо языком чесать, когда мороз по ребрам, как по гуслям перебирает. Отогреются, тогда заговорят.
Так оно и случилось. Старший отряда, высокий, жилистый, с длинными руками дядя, обернулся ко мне:
— Отец, ты бы чего закусить нам приготовил. Молоко-то есть, наверное?
А у меня только корова отелилась, и в молоке недостатка не было. Мы со старухой до молока не охотники, я его не особенно долюбливаю, а хозяйка моя говела, ну его и приходилось квасить на творог и сметану. Узнав, что молоком у нас хоть завались, старшой поворочался на чурбаке, а потом спросил:
— А как у тебя, отец, обстоит дело насчет сала?
— Есть, — отвечаю ему, — и свиное сало.
Оживился он тут, отошел от печки:
— Ну вот, отец, и покорми нас. Да, если можно, поскорее. Мы ведь к тебе не в гости приехали…
А мне другое в голову лезет: молоко холодное, сало — в сенях в бочке под камнем стынет, не согреет такая холодная еда гостей. Чайком бы угостить молодцов — это другое дело.
— Может вам, товарищ командир, самоварчик сварганить?
Улыбнулся чему-то хитро начальник, да и говорит:
— Некогда нам долго задерживаться у тебя, отец.
— Да это недолго, товарищ начальник. Угли в печке горячие. Самовар в два счета вскипит.
Подошел тут ко мне старшой, взял за плечи.
— Спасибо, спасибо, отец, ты нас пока молоком угости. А что касается чаю… Мы его у тебя на обратном пути будем пить. Днем. Понятно?
А чего тут непонятного! Марковна моя — и та, наверное, догадалась, что ребятки на жаркое дело выбрались.
Стали мы с хозяйкой накрывать на стол. Она на стол стаканы, ложки, хлеб носит, а я за молоком в подполье полез да заодно и солененьких рыжичков захватил, а потом стал зажигать «летучую мышь».
— Отец, ты куда?
— За салом. Сальца ребяткам надо принести.
— А разве за ним к соседям нужно идти?
— Не-ет. Какое там к соседям. В сенях стоит кадка… Я в два счета.
— A-а! А я думал, если к соседу, то не стоит и беспокоиться.
В сенях я добрался до кадки и только было ухватился за камень (около двух пудов весил), как вдруг слышу — дверь заскрипела. Поднял голову, а в сенях начальник отряда.
— Осилишь, отец, камень-то? Может, помочь?
И не ожидая моего согласия, подошел к кадке и легко, словно это был не двухпудовый груз, а груда пуха, отодрал приставший булыжник от мяса.
— Ну и камешек же навалил ты, отец. Такой груз из свинины весь жир может выдавить… Могильные плиты легче…
— Трезор, Трезор, — отвечаю я ему, — во всем виноват. Мой кобель. Он тоже до свининки не дурак. Положил десятифунтовую гирю — свалил, полпуда тоже сбросил. Тогда я пудовым булыжником прикрыл кадку. Встал утром и вижу: лежит мой пудовый груз, как сухое полено. около кадки и полкилограмма сала недочет. Вот тогда я и придавил шпик этой каменной горой…
— И помогло?
— Ну. Отъел, хитрец, теперь свининку…
Посмеялся тут командир отряда немного, продувного Трезора просил днем показать ему и пошел, скрипя половицами, на крыльцо. Постоял немного, во двор спустился и обошел хутор.
Вернулся я с салом в избу и вижу: пограничники уже одеты, винтовочки в руках. Знать, на границе что-то стряслось. Любят зарубежники путаную погодку, да не зевают и наши зеленые орлики.
Ужинали мои гости по-холодному. Я сам всю русско-японскую войну в Манчжурии провел, прошел ее, матушку, сопочную державу и вдоль и поперек, знаю цену тревоге и торопливой солдатской еде.
Чего греха таить, очень мне хотелось повыпытать у пограничников, куда и зачем выбрались они в неурочное время, но, видя, что им не до меня, сразу же и задавил свое желание. Отчасти я даже был доволен, что мои гости так тонко ведут себя: военный народ. Он всегда должен быть строгим, подтянутым и скрытным.
Но вот что удивило нас со старухой, так это поведение вьюжных гостей. На хуторе у меня перебывало немало пограничников, за моим неказистым сосновым столом сидели и орденоносные начальники застав и коменданты участков нашей лесной Карелии, а однажды заходил укрыться от дождя даже сам начальник отряда майор Стрешнев, а о бойцах нечего и говорить, но ни разу не приходилось мне видеть молчаливых и неразговорчивых пограничников.
Был у меня кот, озорник из озорников, плут из плутов, игрун — каких поискать. Пограничники любили возиться с ним. Они привыкли всегда видеть Лопушка в избе, то с мотком ниток, то за ловлей мух, и когда он отсутствовал или дрых (а поспать он любил), прикрыв белую мордочку лапкой, они всегда справлялись:
— Хозяин, а Лопушок где?
А кот, бывало, тут как тут: здравствуйте, мол, давно не виделись.
Не сделал он исключения и на этот раз. Правда, к этим пограничникам он подошел не сразу: печки боялся. Когда они грелись, он смирнехонько сидел на голобце, щурился, ждал, когда отогреются люди. Но как только сели пограничники за стол, Лопушок шмыгнул к ним под ноги. Но пограничники даже виду не подали. Лопушок отошел от стола и стал проделывать на глазах у гостей всякого рода штучки, на которые он был великий мастер. Но он зря старался. Тогда кот скакнул раза два вверх. Смотрите, мол, какой я ловкий, да прыткий. Но пограничникам было не до забав. Обиделся Лопушок, шмыгнул на полати, раскрыл круглые глазища и словно спрашивает:
«Что же это такое происходит?! Светопреставление? Старался, старался, и все зря…»