Но меня ожидали новые огорчения.
Вскоре после той откровенной беседы я пошел проверить наряды. В одном из дозоров находился Геннадий Шипков. Я долго шел по тропе и, наконец, в сумерках увидел рослую стройную фигуру солдата. Шипков двигался мне навстречу. Может быть, успел заметить? Схожу с тропы, останавливаюсь в пяти шагах под деревом. Он приближается медленно. Его шаги почти не слышны, хотя земля мерзлая, звонкая. Остановился. Очень хорошо! Ожидаю, сейчас окликнет…
Но проходит минута, другая. Шипков не окликает. Вот он тронулся с места. Вот он уже поравнялся с сосной, под которой я стою. Ну, смотри же, смотри! Знаю, трудно заметить человека под деревом. Но именно здесь и стоял бы нарушитель, столкнувшись с тобой. Он с дрожью в теле ожидал бы, чтобы ты не взглянул сюда, прошел мимо. В этом было бы его спасение. Твоя оплошность — его удача. Конечно, деревьев вдоль тропы много, но пограничник обязан ощупать пристальным взглядом каждую березку, каждую сосну. А ствол этой сосны подозрительно толст. Гляди же, гляди на него!..
Но Шипков прошел мимо.
Опять беседую с ним.
В комнате ярко горит лампа, от жарко натопленной печи разливаются горячие волны. Но серьезное с острым подбородком лицо солдата разрумянилось по другой причине. Мои замечания Шипков принимает близко к сердцу. Ему стыдно за себя. «Да, так можно и врага пропустить, — говорит он низким, глухим голосом и добавляет — Виноват, не оправдал доверия».
Может быть, о нем поговорить еще на комсомольском собрании? Возможно, большой нелицеприятный разговор поможет ему острее почувствовать границу? Но, услышав об этом, Шипков растерялся. Он опустил глаза, долго молчал. Правая рука лежала на коленке, вид у него был такой, словно вся боль вдруг переместилась туда, в коленку, и теперь его очень беспокоит.
— Меня надо ругать… И крепко… Я сам понимаю это, — говорит Шипков, одерживая волнение. — Только зачем вам расстраивать себя?..
— Вы это о чем, товарищ Шипков?
— О моей службе, товарищ старший лейтенант… Не способен я, видно… Не будет из меня настоящего пограничника.
— Почему?
— Задатка, видно, такого нет. Стараюсь, из себя выхожу, расстраиваюсь… Ну, думаю, завтра буду нести службу так, что даже вы не придеретесь. И на эту ночь такое обещание себе давал. А вот не вышло! Там, на Гусь-Христальном, бывало, если дам слово, обязательно сдержу. А здесь… Видно, не способен я…
Шипков встал. В его глазах — откровенность и отчаяние! Как тут быть, что ответить ему? Как убедить его в том, что он заблуждается?
Мучительно ломаю голову и ничего толкового не могу придумать. В мыслях какие-то общие, хотя и верные по существу, но совсем не убедительные фразы. Лучше уж ничего не говорить сейчас, подождать… Надо хорошенько обдумать, как вернуть солдату, в общем хорошему, честному, но растерявшемуся после неудач и ошибок, уверенность в себе.
Отпускаю Шипкова, а сам не знаю, что делать. Стоит ли созывать собрание? А если и созвать, то, может быть, провести его как-то по-иному, чтобы Шипков не разуверился в себе окончательно? Комсомольцы, конечно, набросятся на него, это ясно. Сердца у них молодые, горячие…
Кстати, на собрании следует поговорить также о Валентине Сорокине, он все-таки дал волю своему самолюбию. Правда, до последнего дня явного неповиновения командирам за ним не наблюдалось. Однако по каким- то отдельным штришкам, скажем, выражению лица или внезапному жесту в момент, когда ему что-либо приказывали, заметно было его скрытое и пока еще сдерживаемое своеволие. Сегодня же случилось то, чего нельзя простить. Старшина приказал Сорокину вымыть пол в сушилке. Вместо того, чтобы выполнить приказание беспрекословно, Сорокин разворчался: дескать, не его это дело. «На службу, пожалуйста, посылайте, а пол мыть не хочу».
Откуда это у молодого солдата? Неужели дома ему никогда не приходилось мыть полы? Возможно, отец и мать растили его белоручкой? Задумываюсь и чувствую, что еще мало знаю Сорокина. Помню, что он уроженец Московской области, работал на фабрике столяром, комсомолец. А еще что? Нет, перед комсомольским собранием надо вызвать его к себе. К тому времени он отсидит на гауптвахте свои десять суток…
Я ожидал, что с гауптвахты Сорокин вернется замкнутым и обиженным на меня, но он вошел в канцелярию с улыбкой на лице. Что означала эта улыбка? Неужели за десять суток ничего не прочувствовал?
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — бойко бросил он руку под козырек. Взглянув на предложенный ему стул, спросил: — Разрешите стоять? По той причине, что сидеть надоело, — и опять улыбнулся, довольный своей находчивостью.
— Садитесь, товарищ Сорокин…
Он поставил по-своему стул, сел и приготовился слушать. Думал, начальник заставы опять заведет разговор о его проступке. Но я и не собирался напоминать ему о плохом. Вспомнив, что за эти дни ему пришло два письма (видел на его тумбочке нераспечатанные конверты), спросил, успел ли он прочитать их.
— Прочел, товарищ старший лейтенант. Это мне сестренка и братишка прислали. Брат мой тоже служит в Советской Армии. Хорошее пишут…
— Брат ваш давно служит?
— Да, столько же, как и я… Мы с ним одним днем призваны. Братишка, правда, старше меня на три года, но службой совпали.
— Что же в разных войсках? Или он в пограничники не захотел?
— Как же не захотел… Места, наверное, ему не оказалось. Сначала жалел, а как приехал в свою часть, — успокоился. По письмам чувствую, что ему там очень нравится. Да еще пишет: мы, мол, с тобой, братишка, отныне дважды братья. И как ты есть младший брат, то тебе и надо было идти в пограничные войска, а мне как старшему — в наши главные Вооруженные Силы… — Подумав, Сорокин спросил — А ваш старший брат, случаем, не служит в армии?
— Служил. Во время войны. Когда он в сорок третьем погиб под Полтавой, я попросился на его место. Лет, правда, было мне тогда маловато, всего шестнадцать, но просьбу уважили.
Полное розовощекое лицо Сорокина стало серьезным.
— А у меня, товарищ старший лейтенант, на войне отец погиб. И тоже в сорок третьем. Хороший у меня был отец, мне про него сестренка с братом много рассказывали. Сам-то его не очень помню… А маму и совсем не помню… Она еще раньше умерла.
— С кем же вы росли?
— Да вот так, с братом и сестренкой… Они меня поднимали. По их совету в ФЗО пошел, потом в цех, стал рабочим.
Он снова оживился, губы его тронула улыбка, светлые глаза взглянули веселее.
— Теперь я с профессией, любую столярную работу сделаю. Силой не обижен, здоровьем тоже.
«Вот он какой, — подумал я о Сорокине. — Пожалуй, любой доктор тут бы сказал, что больной не безнадежный! Вылечим! Должны вылечить! Путь в жизни у него есть, верный путь! А характер нужно еще шлифовать. И это обязана сделать застава, заменившая ему семью».