Авксентьев пробежал глазами по лицам матросов.
— Зацепин! Пойдешь вплавь?..
Что спрашивать? Любой готов кинуться к берегу вплавь, чтобы хоть чем-нибудь помочь людям.
Старшина второй статьи Зацепин поспешно сбросил спасательный жилет, меховую куртку и опустился в ледяную воду. Он еще не отогрелся после первого купанья. Плыть со спасательным кругом, который травили на конце со шлюпки, было трудно, но необходимо. Командир решил не медля снять с берега серьезно больного боцмана. С ним придется возвращаться вплавь.
Зацепина выбросило на берег так, как если бы его за руки раскрутили по кругу и отпустили. Первым к нему подскочил капитан буксира. Но и слова не успел сказать, как Юрий бросился обратно в воду, подхватил спасательный круг и вышел на берег. Сплюнул, вытер мокрым рукавом губы — пришлось хлебнуть соленой водицы, — хрипло сказал:
— Боцмана!
Крепко держа спасательный круг, Алексей Александрович Овсянкин вошел в воду. Вошел и отступил. Мучительный страх сковал его.
Зацепин слышал о водобоязни людей, которым уже приходилось тонуть, гибнуть в воде. И вот впервые он видел этот страх. Что же делать? Пожалуй, надо пойти первым, впереди боцмана.
Шаг за шагом уходили они на глубину. Овсянкин крепко держался за круг, который уже тянули со шлюпки. Юрий плыл рядом. Коченеющие руки становились непослушными, а ноги точно в свинцовых сапогах тянуло вниз. Он попытался плыть на боку, но начало сносить. Опять глотнул воды. Шлюпка рядом, метров десять, а глаза видят ее, как сквозь матовые очки. Однако она все ближе, ближе… Еще рывок вперед — и сильные руки подхватили моряка…
В это время вблизи показалось спасательное судно «Надир». Его команда на ходу готовила к спуску широкобокий швербот, чтобы спасти тех, кто еще оставался на берегу…
…Шлюпка шла к родному кораблю, и никто из сидящих в ней моряков-пограничников не думал, что совершил что-то героическое. Это было его обязанностью, долгом совести и чести. А между тем это был подвиг, у истоков которого — смелость, выносливость, чувство товарищества и великий Гуманизм.
1959 г.
С. Сорин
НАСТОЯЩИЕ ЛЮДИ
Очерк
С капитаном Глушковым случилось несчастье. На крутом повороте горной дороги сломалась цапфа переднего колеса — машина полетела в обрыв. Пока она, ударяясь о камни, кувырком катилась вниз, Михаил Лаврентьевич старался распахнуть дверцу, чтобы выпрыгнуть. Но дверца не поддавалась: ее смяло, вдавило внутрь кабины, заклинило при первом же ударе.
Сколько продолжалось падение: секунду или вечность, Глушков не знал. Он слышал скрежет железа и запах горящей резины. Последний удар о камни — и все стихло. Со страшной болью во всем теле, в полузабытьи слышал он негромкие голоса людей. Потом его вытащили из раздавленной кабины и понесли. Кто-то говорил: «Осторожнее, осторожнее…» Он чувствовал, как носилки вдвигают в санитарную машину, как она трогается с места. Потом сознание уже не воспринимало ничего — мрак и тишина навалились на него.
В ближайшую больницу Глушкова привезли полумертвым. Врачи поставили диагноз: тройной перелом таза, осколком кости пробит мочевой пузырь. Смерть стояла у изголовья.
Можно бы и не рассказывать, с какой самоотверженностью боролись врачи и медсестры за жизнь больного — они сделали все, что могли. Оперировал ведущий хирург больницы Болехов. Он удалил осколки костей, сделал пластическую операцию мочевого пузыря. Больного сотрясали продолжительные приступы кашля, и это еще больше осложняло операцию, расходились швы, приходилось все начинать сначала. Сколько раз начинал ослабевать пульс. Медицинские сестры торопливо отламывали хрупкие горлышки ампул, впрыскивали камфару, к посиневшим губам подносили кислородные подушки…
С операционного стола Глушкова перенесли в палату. Там его положили на спину, при помощи специального приспособления подвесили ноги. В таком неудобном положении ему предстояло неподвижно лежать многие недели, чтобы правильно срослись тазовые кости. И, хотя операция прошла успешно, жизнь больного продолжала висеть на волоске. Все зависело от того, выдержит ли сердце, хватит ли душевных и физических сил вынести боль, одолеть слабость.
Долго Глушков не приходил в себя, бредил, стонал. А в кабинете ведущего хирурга маленькая женщина, не отрывая платка от глаз, просила:
— Пустите меня к нему, пожалуйста, пустите…
Хирург, нестарый, полный человек, с умными голубыми глазами, машинально вертел в пальцах пинцет и говорил:
— Мария Михайловна, милая, я все понимаю, но нельзя. Понимаете — нельзя! Начнете плакать, а ему еще хуже станет. Поезжайте лучше домой, отдохните, на вас же лица нет. Дня через три — пожалуйста.
Но Мария Михайловна не уходила. Она уже ни о чем не просила, просто сидела, прижав платок к глазам. Нетрудно понять, что творилось в ее душе. Всего сутки прошло с тех пор, как муж, еще здоровый и невредимый, готовился к поездке. К вечеру обещал вернуться, как обычно, шутил. А час спустя она проходила мимо заставы и по тревожным глазам солдат, по тому, как они словно стеснялись взглянуть на нее, поняла, случилась беда. Она подбежала к солдатам, но они знали только, что с машиной начальника авария, что его увезли, а жив ли — поручиться за это никто не мог. Даже заместитель начальника старший лейтенант Кочетков знал не больше их.
Мария Михайловна не забилась в истерике, не упала в обморок. Она закусила губы и побежала к дороге. На первом попутном грузовике она уже мчалась в больницу.
Увидеть мужа, застать живым — вот единственная мысль, которая владела ею. Разрыдалась она только в больнице, когда ей вежливо и твердо сказали: «Нельзя!»
Ведущий хирург делал обход, возвращался, а жена Глушкова все сидела в коридоре с прижатым к глазам платком. Только поздно вечером, проходя мимо нее, врач не выдержал.
— Ладно, сказал он. — Если вы дадите слово не плакать, вас пустят.
Мария Михайловна дала слово, и ей принесли халат. Она долго не могла попасть в рукава — дрожали руки. Вошла в палату, увидела бескровное лицо мужа, закрытые его глаза — и вдруг испугалась, что разрыдается. Усилием воли овладела собой. Подошла, села у кровати, взяла руку мужа. И с той минуты не отходила — прислушивалась к прерывистому дыханию, поправляла подушки, обтирала влажным полотенцем лицо.
Только на третьи сутки Глушков пришел в себя. Среди ночи открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо жены. Хотел что-то сказать, но не мог и только шевелил губами. Но Мария Михайловна поняла то, чего не понял бы никто другой. Михаил был счастлив, что она рядом, что он видит ее, держит ее руку. Он только глядел на нее, а она понимала: он спрашивал о сыне, о заставе, о многом другом, от чего отгородили его больничные стены. Она все понимала и, как могла, отвечала на его молчаливые вопросы.