— Какой узкий, деляческий взгляд на жизнь! От вас не ожидала! Богатейшая, древняя, чрезвычайно своеобразная культура, а мы, к стыду нашему, ничего о ней не знаем. В нашем образовании, начиная со школы, незнание Востока — большой пробел. Вот я и хочу восполнить. Не могу же я целый день думать только про лагерь, лесозаготовки, свой срок и прочие гадости! Я бы с удовольствием брала уроки и японского языка.
Несколько вечеров Нина носилась по лагерю в поисках знающих японский язык. С тех пор как с «материка» пошли новые этапы, Нина все выспрашивала японоведов. Женщины, измученные тяжелым морским путешествием, оглушенные разлукой, тюрьмой и приговором, смотрели на нее странными глазами. Не знаю, что они про нее думали.
Иногда Лизочка так уставала после раскайловки мерзлой земли, что отказывалась от уроков. Нина все равно что-нибудь делала. Вышивала никому не нужную диванную подушку болгарским крестом, писала стихи или рисовала. Наверное, потому, что наша жизнь была убога и однообразна и мы были отвержены, а нас окружал только снег, безымянные сопки и жалкие бараки, Нина рисовала пальмы, причудливые розовые дворцы, тропические цветы и южные лагуны. У нее были даже акварельные краски. Она выменяла их на сахар и сало из посылки.
Как обычно, в этот день мы тащились за много километров в лес. Вблизи поселка деревья давно вырубили. Мороз был большой — 49 градусов, но актировали только при свыше 53-х.
Сегодня к нашей бригаде присоединилась Аделька, хорошенькая, размалеванная вертлявая воровка с высокими бровями и широко вырезанными ноздрями тупого носика. Аделька была в желтом аккуратном тулупчике и в меховой, с длинными ушами шапке. Она очень выделялась среди наших заплатанных телогреек и грубых серых лагерных платков.
Лесозаготовки считались тяжелой работой для женщин, и туда посылали осужденных по 58-й статье, остальных — только в наказание. Аделька работала санитаркой в больнице, это было завидное и теплое место, но из-за слишком большого количества романов Адельку оттуда выставили.
Перемежая каждое второе слово матом, Аделька поведала нам, что это устроил ей фельдшер, ее любовник. Он застал ее с каким-то Колькой или Валериком. Мы так ничего и не поняли из ее рассказа. Мужские имена сыпались непрерывно, и что к чему, не было возможности разобрать. Да и не все ли нам было равно?
Наша Ира сегодня не пошла на работу. Ира — молодая женщина, поседевшая в лагере, с огромными янтарными глазами, в них навсегда застыл ужас пережитых дней тридцать седьмого года. Глаза никогда не меняли своего выражения, даже когда Ира смеялась. Время от времени у нее распухало колено и поднималась температура, в такие дни ей давали освобождение от работы. Втайне мы ей завидовали. Лагерный доктор подозревал, что у Иры туберкулез коленного сустава, и хлопотал об отправке ее на рентген в управление за 300 километров. Но то ломался этот злополучный рентген, то заносило дорогу или не было свободного конвоира для сопровождения. Проходили месяцы, а Ира болела все чаще и чаще. До нее дошли слухи о туберкулезе, она объявила, что лучше иметь туберкулез, чем ползать по пояс в снегу в этом холодном аду, именуемом лесозаготовками. Кроме того, ей надоело смотреть на вранье и преступления, царившие в мире, она не возражала умереть хотя бы и от туберкулеза.
В лес мы пришли на рассвете, в бледно-лиловых сумерках смутно вырисовывались стволы деревьев. Мы сразу принялись за повал и распиловку деревьев, последнее почему-то в лагере называлось «себе-тебе-начальнику». Снег местами был очень глубокий, и мы с трудом переползали от дерева к дереву. Много времени мы тратили на утаптывание снега у ствола, чтобы пенек остался маленький. Но пеньки все равно оставались высокие, и десятник уже пригрозил нам карцером. Сегодня нам повезло: на краю отведенной нам делянки неугомонная Нина откопала забытый чужой штабель дров. Мы перетащили его к себе. Потемневшие срезы на бревнах мы частично отпилили, частично залепили снегом и со спокойной душой уложили в свой штабель. В общем, говоря по лагерному, «зарядили туфту».
Когда неяркое, как первый одуванчик, солнце встало в зенит, у нас уже был готов низкий широкий штабель. Мы замеряли его пилой, по нашим подсчетам в нем было девять кубических метров. Десятник, конечно, при замере сбросит на сучки, он всегда сбрасывал, он боялся, что у него не хватит заготовленных дров. Но норма на двоих — восемь целых и четыре десятых кубометра — должна была остаться. Мы кончили укладку штабеля, как вдруг прибежала Аделька и попросила топор.
— Девочки! — (в лагере всех, независимо от возраста, называли девочками, исключение делали для очень пожилых, их звали «мамашами») — Девочки, если придут «женихи», пошлите их ко мне. Я вон за той лиственницей работаю.
— Кроме деда Мороза сюда никто не придет.
— Вот и нет! За этой сопкой находится участок прииска «Туманный», оттуда иногда приходят ребята.
Мы пожали плечами. Аделька взяла топор и, по привычке покачивая бедрами, ушла на свою делянку.
Замерив штабель, Нина развела костер. Это было большое искусство: из веточек, без клочка бумаги, одной спичкой зажечь костер. Спички надо было экономить, их давно не выдавали в ларьке. В те дни мы экономили все: хлеб, спички, тепло и, кажется, даже жизнь.
От костра поднялся голубой дым, потом вспыхнули белые язычки пламени, и тут уж надо было умело подкладывать веточки и кору. Я была на «подсобных работах» — подтаскивала дрова. В первую очередь я подобрала все срезы от чужого штабеля и кинула их в огонь. Мы сели у костра на бревна и наконец развязали платки. Только у костра и можно было снимать платок, иначе лицо мгновенно обмораживалось. Из карманов ватных брюк мы достали куски полузамерзшего хлеба. Кое-как проткнули их длинными палочками и оттаивали на костре, там же грелась закопченная кружка со снегом — и все это было лучше, чем лагерный обед, провонявший калорийным моржиром.
— Если я когда-нибудь стану религиозной, то буду огнепоклонницей. Великая вещь — огонь, — сказала Нина, грея над костром руки.
Мы вертелись около костра, то грели спины, то бока. Мороз усилился, серебристая дымка окутала лес.
— Замечательно! — Нина оглядела все вокруг. — Это мне напоминает кадр из фильма «Кольцо нибелунгов», когда Зигфрид едет волшебным лесом, там падает точно такой туман. Кстати, в песне о нибелунгах упоминается Гаген — это, безусловно, мой предок. Я на воле, скуки ради, занималась своей генеалогией.
Скрипучим голосом Нина начала декламировать отрывки из песни о нибелунгах сначала по-немецки, потом по-русски.
— Будем есть, будем пить, будем веселиться! — гаркнул вдруг мужской голос.
Возле костра стояли два парня, по особой манере подвертывать валенки мы сразу узнали блатных. Великолепным щедрым жестом парни швырнули к нашим ногам консервные банки, печенье, конфеты. В руках того из них появилась бутылка спирта. Мы от неожиданности ничего не ответили. Мы только посмотрели на парней, а они посмотрели на нас, и мы друг друга поняли.
— Извиняемся, девушки, — сказал второй парень, и оба стали подбирать подарки и распихивать их по карманам. — Может быть, закурите?
— Мы не курим.
— Ах, даже не курите? Еще раз просим прощения, — парни присели на корточки возле костра, сняли меховые рукавицы и стали греть руки. Мы, конечно, видим, что не туда попали. Мы различаем сорт людей. Нам нужны другие девочки. В общем, мы с прииска, недавно освободились, три года женщин не видели. В общем, вы понимаете… Нет ли тут своих девчонок?
Нина собиралась ответить — нет, но вдруг вспомнила про Адельку. Нина вежливо и подробно объяснила, как пройти к Адельке и даже не поленилась встать от костра и сделать несколько шагов. Тяжело проваливаясь в снег, парни ушли.
— Очень хорошая «передача», — сказала Нина и облизнула сухие розовые губы.