Наконец он обогнул сопку. За ней, куда ни взглянешь, теснились подернутые голубым маревом другие бесчисленные сопки.
Петька выругался от разочарования и долго стоял, не зная, что ему делать. Потом решил: хоть и не было здесь долгожданной зеленой равнины, но надо пробиваться к морю, к свободе. У моря, по его убеждению, должны были кончиться все его злоключения и начаться новая, радостная жизнь.
Петька побрел в чащу. Обмирал, услышав хруст ветки: не поймешь, то ли зверь бродит, то ли вохровцы крадутся, и не знаешь, что страшнее. Буреломы. Глушь. И неба-то почти не видно. Инстинкт толкал в потайные, нехоженые места.
Как-то на веселой зеленой полянке Петька заметил большую рыжеватую кочку, вроде как с прошлогодней засохшей травой, к его удивлению кочка вдруг зашевелилась. Петька подошел поближе и замер от ужаса. Медведь! Несколько минут медведь и Петька, оцепенев, глядели друг на друга, потом у медведя от страха, что ли, вывалился темно-красный язык, медведь повернулся, подбросил смешно зад и убежал. Петька же с остановившимися глазами помчался через колючие кусты шиповника в другую сторону. Он бежал до тех пор, пока у него не перехватило дыхание, а в боку закололи тысячи иголок.
Удивительно быстро уменьшался запас хлеба. Петька теперь жалел, что уходя не прихватил бригадирских консервов, они бы сейчас ему здорово пригодились. При воспоминании о консервах густая обильная слюна наполняла ему рот. Кончилось курево. На пятый день своих блужданий он услышал визгливый женский голос, старательно выводивший:
Петька осторожно выглянул из-за толстого ствола лиственницы. Здоровая девка в синем платье с желтыми кругами, в шароварах, заправленных в щегольские сапожки, собирала ягоды. Это была женщина! Настоящая женщина! Петька смотрел на ее крутые бедра, на высокую грудь, выпиравшую из узкого платья. Около женщины стояло зеленое эмалированное ведро, женщина сидела на корточках и собирала голубицу в жестяную помятую миску. Накомарник был слегка приподнят над лицом, и Петька разглядел круглый подбородок с выпяченными губами.
Петька огляделся. Женщина была, очевидно, одна, с ней можно было делать все, что хочешь. С владивостокской пересылки Петька и близко не подходил к женщинам. Женщины в те годы на Колыме были редкостью. На весь прииск их было всего две, конечно «вольные». Когда мужья уходили на работу, они сидели запертыми: боялись, чтобы воры в карты не проиграли.
Почувствовав Петькин недобрый взгляд, женщина замолкла и стала беспокойно озираться. Петька, согнувшись, подкрадывался к ней, но под ногой хрустнула ветка, женщина обернулась, увидела заросшую рыжей щетиной страшную Петькину рожу, его красные глаза. Петька жадно схватил ее за горячую упругую руку. Женщина пронзительно завизжала, рванулась и убежала, крепко прижимая к груди жестяную миску. Петька попытался ее догнать, да куда там — женщина, испугавшись, бежала, как сытая молодая лошадка.
Петька споткнулся о трухлявое поваленное дерево, больно ударил коленку, страшно выругался и оставил погоню. Желание так же быстро погасло, как и вспыхнуло. Однако эта встреча принесла ему и некоторую выгоду. Он стал обладателем почти полного ведра ягод и увесистых бутербродов, завернутых в промасленную газетную бумагу.
Прихрамывая, Петька заковылял подальше от этих мест. Видно, где-то близко находился поселок. Эта сволочная девка, конечно, натреплется о встрече в лесу и наведет на его след легавых.
Еще несколько дней Петька блуждал по тайге, ел только ягоды да розовые сыроежки. Лицо и руки его покрылись волдырями и расчесами от комариных укусов, башмаки развалились, пришлось подвязать подошвы тряпками. Он теперь не обходил болота, не старался прыгать с кочки на кочку, а устало и безразлично шел напрямик, хлюпая по воде. От постоянной мокроты подопрели ноги. Прошел сильный дождь, и Петька весь промок. Костер он разводить боялся. От ягод и грибов начался понос. По ночам лихорадило, днем мучали рези в животе. Иногда он пальцем ощупывал десну, где торчал осколок выбитого зуба, и тогда ненависть опять поднималась в нем.
— Лучше сдохнуть тут, в тайге, на воле, чем опять за решетку и чтобы любой гад лупил тебя по морде и выбивал последние зубы!
Ему теперь казалось странным и непонятным, что он так долго мог торчать в лагере. Чего он там ждал? Почему не ушел раньше?
Как-то вечером, когда алое солнце катилось по темно-зеленым сопкам, Петька-Чума вышел на опушку. Перед ним неожиданно оказалось поле, засеянное репой. Вот уж никак он не думал, что на этой трижды проклятой земле что-нибудь могло уродиться. Восемь женщин в накомарниках и в шароварах прореживали репу, собирали в кучу ботву, громко разговаривали. Петька за последние дни так изболелся и ослабел, что женщины уже не волновали его, хотя среди них были и молоденькие. Спокойно и тупо он смотрел на них. Одеты они были в простенькие кофточки, у некоторых поверх шаровар топорщились старые сатиновые юбки, на ногах — тяжелые ботинки. Петька вспомнил: на прииске говорили, что на Колыме есть совхозы, работают там заключенные бабы, и хорошо бы туда попасть, работа полегче, не то что забой, да и бабы под боком.
Женщина в очках со сломанной дужкой, перевязанной веревочкой, с пегими, коротко подстриженными волосами, приблизилась к кусту, где прятался Петька, он потихоньку окликнул ее:
— Тетенька, а тетенька! Ты не пужайся, дай кусочек хлеба, за Христа ради, и покурить бы…
Женщина не испугалась. Может быть, потому, что близко были другие, а может быть, на своем веку столько повидала, что ничего уже не боялась. Она раздвинула ветки, пристально и долго смотрела на Петьку голубыми, выцветшими от старости глазами. Петька заерзал, забеспокоился, подумал, не дать ли деру. Женщина тяжело вздохнула, протянула пачку махорки и горбушку черного хлеба. Петька сразу съел его.
Женщины перестали работать и столпились вокруг Петьки. Они охали, причитали, совали хлеб, котелки с холодной овсяной кашей, курево, спички, бумагу. Икая от сытости, Петька охотно рассказывал им о себе. Оказывается, до моря было недалеко, но женщины сомневались, сумеет ли он выбраться с Колымы. Дорога дальняя, суровая, везде оперпосты. Потом женщина, что первая дала ему хлеб, посмотрела вдаль и сказала:
— Вон топает наш бригадир. Он хотя и заключенный, но большая сволочь, обязательно продаст.
Петька на четвереньках, как собака, уполз в тайгу. Теперь у него было много хлеба, два котелка с кашей и несколько пачек махорки. От участливых слов женщин, от того, что где-то рядом было море, у Петьки стало радостно на душе.
— Есть же на свете добрые люди. Почитай, все фраерши, а встретили, как родного…
Плохо было только, что понос продолжался. Ноги подгибались и стали как ватные, а во рту было горько и сухо.
Тайга стояла сумрачная, беспощадная. Петька давно уже потерял счет речкам, которые он переходил. Обессиленный, лежал он на сопке под мохнатым кустом стланика с зелеными шишками, и вдруг почувствовал смутную тревогу. Петька огляделся, все было неизменно и спокойно, но инстинкт самосохранения, обострившийся в последние дни до звериной чуткости, подсказал ему, что опасность близка.
Припекало солнце, в сине-лиловом небе медленно проплывали тяжелые, редкие облака. Петька встал на одно колено, тревожно всматриваясь в поросшую стлаником и серым ягелем сопку. И наконец внизу, около больших валунов, увидел: два вохровца с винтовками в руках, крадучись, лезли вверх.
Так он и знал: это подлая баба, встреченная в тайге, раззвонила про него, а ведь он ей ничего плохого не сделал. Подумаешь, схватил за руку, а она завизжала и ягоды бросила. Страх на несколько секунд парализовал Петьку, но потом он, задыхаясь, почти не таясь, побежал к вершине сопки. Вохровцы разом выстрелили, но промахнулись. Выстрелили еще. Петька бежал зигзагами, пули проносились рядом с ним.