— Стой, собака, стой! — кричали вохровцы.
— Нет, — задыхаясь, бормотал Петька, — нет, уйду… уйду…
Обливаясь потом от страха и слабости, побросав все свое нехитрое имущество, он бежал к вершине, и когда до нее осталось каких-нибудь десять метров, Петька почувствовал ожог и толчок в левое плечо. Сразу дышать стало больно, что-то захрипело и заклокотало у него в груди. Теперь он полз, оставляя за собой ярко-красную полосу, судорожно цепляясь за камни и ломкий, бледный, сухой мох.
На вершине сопки холодный ветер ударил в его разгоряченное лицо. Петька приподнял голову. Далеко, за волнистой линией сопок, он увидел сизое, туманное море. Захлебываясь кровью, обмякшими синими губами Петька выхаркнул:
— Во-ля!
В небе величаво и равнодушно продолжали плыть облака.
Петьке померещился запах свежескошенного сена и топленого молока, потом на него надвинулось синее, холодное море и захлестнуло его.
Так был застрелен Петька-Чума, мелкий карманник, не заслуживший уважения даже среди воров. Почти всю свою жизнь он просидел в лагерях и тюрьмах, но умер он на воле.
Мексиканская песня
Дом стоял в лощине и был защищен от северных ветров небольшой горой. Дом облуплен, крыт серой покоробившейся финстружкой, как и остальные уцелевшие крыши поселка. Валерьян жил в половине дома, обращенной к реке, а вторая, полуразрушенная во время метелей, служила ему для топлива. Мимо дома протекал прозрачный ручей с такой холодной водой, что от нее ломило зубы.
Поселок был расположен на правом обрывистом берегу реки Колымы. Вокруг поселка громоздились отвалы, — казалось, что гигантское чудовище изгрызло землю. Несколько лет назад здесь было многолюдно, ночами щедро горели огни, летом на реку садились гидросамолеты. Один из них разбился, и останки его, полузанесенные песком и илом, до сих пор валяются на берегу. Когда-то ежедневно с бутар, лотков и промприборов здесь снимали сумасшедшее золото, но потом золота стало мало, прииск закрыли, и поселок опустел. Все, что было возможно, из поселка вывезли, даже оконные рамы и двери. На полах и крышах летом прорастала трава. Есть свое очарование в покинутых поселках. Тишина и запустение, сердитое течение большой северной реки, обрывистые берега, почти лишенные растительности, навевали мысли о неизменности мира.
Казалось, что там, за дальними синими сопками, остановился стремительный бег времени. И там же остались волнения и страсти, победы и поражения. Здесь же в извечные, навсегда установленные сроки шли ледоходы, бились тяжелые грязно-белые льдины о каменистые берега. На горе, точно сложенной из кирпичиков, расцветали лиловые с желтыми сердцевинами, похожие на ромашки, цветы. Созревали ягоды и отяжелевшие, никем не обобранные, падали на землю. По осени теряли желтые иглы печальные лиственницы, хлестали холодные дожди; после них на долгие месяцы приходила зима. Она была страшна морозами, мутными короткими днями, бесконечностью.
Когда прииск закрывали, то по традиции решили оставить здесь сторожа. Хотя сторожить было нечего, все ценное вывезли, и до ближайшего поселка было пятнадцать километров плохой дороги через сопки и болота. Но тем не менее начальство несколько дней искало «самостоятельного и непьющего человека». Опять-таки, было все равно — пил бы тут сторож в одиночестве или нет, и неизвестно, кому нужно было его благонравное ведение.
Вот в эти дни и предложил свои услуги Валерьян, он только что освободился после десятилетнего заключения из здешнего лагеря. Валерьян устал от людей, ему хотелось тишины и одиночества. Было еще одно обстоятельство, заставившее его остаться именно здесь: он очень любил воду. Конечно река не океан, но все же это была вода — строптивая, своенравная, свободная.
Вскоре в поселке, кроме Валерьяна и брошенного черного пса Чекана бог весть какой породы, никого не осталось. Валерьян обошел свои пустые владения, и они ему понравились. Последние годы в лагере он мечтал о такой жизни: одинокой, простой, близкой к природе. Ему даже теперь казалось, что он мечтал о ней, когда был капитаном дальнего плаванья.
— Славно, — сказал Валерьян, осматривая поселок, — очень славно! Чекан опустил черное ухо и преданными синими глазами посмотрел на него. Так они и зажили вдвоем: человек и собака.
В непогоду Валерьян любил смотреть на реку: черно-серая, с белыми гребешками, она несла свои воды на север. Небо низко нависало над землей, и оно казалось второй рекой, только наверху. Сопки стояли высокой зубчатой стеной. Раньше в лагере, особенно в первые годы, они манили Валерьяна уйти отсюда, но теперь его перестало волновать то, что происходило за ними. Изредка Валерьян обходил поселок и сам себе вслух говорил:
— Во вверенном вам заброшенном царстве все благополучно!
Во время обхода Валерьян неизменно останавливался у лагеря: развороченные вышки, оборванная, перепутанная ржавая колючая проволока будили в нем чувство отвращения и в то же время притягивали его. Он провел здесь десять страшных лет, об этом никогда не забудешь, да и стоило ли забывать об этом?
Валерьян решал шахматные этюды, рыбачил, охотился. Его привлекали на охоте не добыча, не удачный выстрел, а забвение и отдых от прошлого. Осенью синий лед затягивал берега, к ним подходили за мальками жирные пятнистые зеленоватые налимы. Валерьян бил обухом топора по льду, оглушенный налим перевертывался белым брюшком кверху. Валерьян выкалывал лунку и доставал рыбу. Раз в месяц, зимой, с санями и со шкурками добытых белок и лисиц, через сопки и кочки Валерьян приходил на ближайший прииск за зарплатой и продуктами. Чекан не отставал от него ни на шаг.
Летом по Колыме пароходы тащили на буксире неповоротливые баржи. Навигация требовала большой сноровки: река была капризная, со множеством перекатов, вода то спадала, то вновь прибывала, часто меняла фарватер. Спокойным взглядом прищуренных светлых, точно стеклянных глаз Валерьян провожал пароходы. Равнодушно, крепкими морскими словами ругал капитанов за ошибки. Прошлая жизнь кончилась, к ней не было возврата. Он свое отплавал.
Но все же были дни, слава богу не частые, когда прошлое опять врывалось в его жизнь. Он часами стоял у окна, смотрел, как течет река, белые обломки самолета напоминали крушение чужих надежд и жизней. Наблюдал, как меняли цвет за рекой сопки — то темно-голубые, то фиолетовые, но всегда неповторимо новые, и в этой перемене цветов было что-то от моря. За сопками пылали и гасли закаты, но никуда они не звали больше.
Воспоминания были разными по боли, которую они приносили. Чаще всего Валерьян вспоминал портовый южный город и свой пароход «Стрела», — все, что было связано с ним, было самое трудное и горькое.
Иногда он думал о Марии — своей жене. Воспоминания о ней не приносили большого огорчения. Мария была темноглазая, узкобедрая, с нарочито небрежно уложенными грубыми золотыми волосами (один Валерьян знал, сколько часов стоила ей эта небрежная прическа). Она была архитектором, по мнению Валерьяна, плохим, но с ней почему-то носились. С каждым годом их недолгой совместной жизни у него росло раздражение против Марии. Валерьяну действовала на нервы эта холеная женщина с большим апломбом. Их комфортабельную, но неуютную квартиру заполняли знакомые Марии. Домработница не успевала подавать чай.
В тридцать восьмом году, после возвращения из заграничного плавания, Валерьяна арестовали. Его обвинили в том, что он хотел оставить в иностранном порту «Стрелу». Милейший застенчивый радист на очной ставке ровным, тихим голосом, спокойно глядя в лицо, повторил эту фантастическую ложь. Что-то очень большое перегорело тогда в душе Валерьяна. Ни пощечины следователей, ни суд, ни дикий приговор — ничто не было так страшно, как этот механический голос радиста и его пустые покорные глаза.
Время от времени Мария писала в лагерь письма, жаловалась на трудную жизнь, на хамство соседей по квартире, на неприятности на работе. Как будто ему, Валерьяну, жилось легче. Сдержанный и немногословный по природе, Валерьян стал угрюмым и замкнутым.