— И в музее, — доразъяснил генерал Цаплин, — когда картину повесим, головы летчиков окажутся под потолком, и размер голов получится от этого самый нормальный.
— Где-й-то ты таких нахватался премудростей, — развёл руками Однолопастной пропеллер. — Ну, жми. И поблажки ему не давай. Через две недели чтоб картина была в полной готовности.
Тотчас на улицу Нижняя Масловка, в студию живописца, устремилась машина, за рулём — старший лейтенант Собянин, авиавооруженец. И невыразимо жаль, что уже через четырнадцать минут прервётся жизнь генерал — майора Тараса Изотовича Цаплина. Уроженца Ялты, четвёртого сынка в семье. В каковой Ялте, о чём постоянно тревожились папа и мама Цаплины, на фоне всеобщей праздности, неупорядоченных половых связей и всесоюзного отпускничества очень трудно вырастить работящих и пристойных детей..
Но вырастили! И бедность была удушающая, так что тому из мальчишек, кто вёл себя весь день лучше других, давали перед сном в кровать семейный хлебный нож — перед сном облизывать крошки с лезвия. И закуточек присутствовал в комнате с пятым детским топчаном, за ширмочкой из парусины, где постоянно один из четырёх братцев, сорви-голов, выздоравливал то со сломанной рукой, то с вывихнутой ногой.
Но, невзирая на все ялтинские прельстительства и расхолаживания к труду, все четверо Цаплиных выросли на радость родителям. Один — дегустатор, другой — капитан «река — море», третий — драматург-новатор, и в пьесе о работниках прилавка была у него аж такая небывалая для пьес ремарка — «снюхиваются».
Ну, а Тараса Изотовича, употребим этот штамп радиопередач, позвало небо. Небо над СССР (в частности — над островом Даманским). Небо над Афганистаном, Эритреей, Египтом и другими участками суши. И с большим целеустремлением работал в воздухе Тарас Изотович. Так что, бывало, начнёт он обрабатывать с воздуха какую-нибудь безымянную наземную высоту, — а к концу обработки она уже безымянная низменность.
А поскольку башковитый Тарас Изотович знал языки, фарси и английский, поскольку невыводим из себя был до крайности, что очень важно для работающего с арабами педагога, то и инструкторскую работу родина доверяла ему. И, надо сказать, человек пяток эфиопов обучил он летному делу. Да так обучил, что до двадцати с лишним раз удавалось некоторым взмыть в воздух, чтобы только потом, без всяких посторонних вражеских вмешательств, расколотиться в лепешку. И под городом Чимкентом не один десяток афганцев обучил Тарас Изотович истребительно-штурмовому делу. Славные были ребята, годные к пилотированию.
— А уж если бы Микоян и Гуревич- (конструкторское бюро МИГ) — говаривал под рюмочку Тарас Изотович, — придумали бы что-нибудь реактивное, но в виде ишака или верблюда, и чтобы с хвостом, чтобы с копытами для посадки не на три, а на четыре точки — сносу не было бы этим афганским лётчикам!
Однако, сносились все, и афганцы, и эфиопы, также и египтяне с иракцами. И немудрено. Ибо уже отмечали мы, что только трое бывают с небом вась-вась: русский, американец, немец.
На вредной, а, главное, пустопорожней педагогической этой работе сносился и сам Тарас Изотович Цаплин. И вовсе не от «двух звуков» а то и более, от пилотажной фигуры «кобра» с постановом летательного аппарата на хвост Вот что беда: знание языков подложило свинью Тарасу Изотовичу. Знание языков и чуткость в настройке военных радиоприемных устройств, которые могут протискиваться через все наши глушилки и принять запретную станцию. Долгие годы слушал Тарас Изотович неположенные, змеиноязычные радиостанции — и не устоял. Хотя, казалось бы. как выпускник двух военных академий — должен был не сломиться и устоять. Отчего со внутренним скепсисом воспринимал он теперь как заметки, так даже статьи и очерки в непререкаемых газетах «Труд», «Советска Россия», «Известия», «Правда», причём «Советскую Россию» даже уничижительно называл «Савраской», как клячу в произведении стихотворца Некрасова. А в этих газетах лучшие перья страны славословили и ставили в пример труженицу, допустим, Такую-то. «Которая всю себя, без остатка посвятила возделыванию риса «акулинского».. Или труженика Такого-то, «который всего себя, без остатка, посвятил идеям предварительно напряженного железобетона».
При этом лучшие перья страны как-то стороной обходили вопрос: посвятить-то себя рису труженица посвятила, но — добровольно ли она колотилась при рисе? И имелся ли у этой труженицы хотя бы паспорт? Чтобы, скажем, переложить руль, бросить проклятущий рис, податься в город и стать там водителем троллейбуса, к чему у неё от рождения тяга? И предварительно напряженный железобетонщик: всего без остатка он себя посвятил, но любил ли он трепетно это дело? Может, как раз любо было ему стать селекционером бобовых растений. Но разве доступно заняться этим всерьёз, коль привязан ты к железобетону ведомственной квартирой? Предположим, уйдёшь, а дальше жить как? Под листиком фасоли «Принцесса Оранж»? Сам под одним листиком, тесть с тещей под другим, а под прочими листиками — жена и трое детишек?