Дюжев расхохотался. Ворохов не сразу, но все-таки присоединился к нему. И вдруг, снизив голос, быстрым шепотом спросил:
— А что ты там на стройке мне предложишь? Поди какого-нибудь отставной козы барабанщика изображать при твоей персоне? Ну говори, пока баб нет.
И будто вызванные заклинанием, обе женщины разом возникли в дверях.
— Карл Мартьяныч, как же это так? Вам такую жизнь устроили, все завидуют, профессоров, гомеопатов к нему водим… — причитала старуха. И вдруг набросилась на Дюжева: — А вам не стыдно? Люди пожалели, лучшую комнату хотели ему отвести, старались, стряпали… Бессовестный!
Дюжеву было противно. Он понимал: нужно встать и уйти. Во он не вставал и не уходил, весь уже связанный этим, таким ему знакомым, тягостным безволием, все более овладевавшим им…
— Нешто это хорошо, больного человека спаивать? Сам алкоголик, ну и жри, а зачем других-то?.. — Старуха наскакивала на Дюжева, как наседка, защищавшая цыпленка от ястреба.
— Мама! — вскричала в ужасе Зоя.
— Замолчи, инфекция! — Ворохов вскочил, сжав кулаки.
— Это какая ж такая инфекция? Да такого и слова-то нет…
— Не могу же я тещу заразой называть!
— Заразой! Да за такое слово я тебя в суд потащу.
Ворохов замахнулся бутылкой, но гость крепко перехватил его руку. А старуха уже кричала откуда-то из-за двери:
— И дом-то не твой, не твой… Он на Зоеньку записан… По суду выселим со срамом. И уйдешь…
Все было как в какой-то пьесе Островского.
Дюжеву было физически противно, хотелось выбить стекло, впустить свежий воздух. А Ворохов мотнул лысой головой, будто отбрасывая назад былые свои кудри.
— Вот так и живем! Так что же ты мне предложишь, полковник?
— Ничего, — ответил Дюжев. — Ничего, Карл Мартьянович. Ничего.
— А я хочу знать. Садись. Выпьем. Все равно плохо.
Теперь никто им уже не мешал. Откуда-то издалека, будто из другого мира, доносились рыдания, злой старческий шепот, басовитый лай кобеля. Загроможденный закусками стол, комната, набитая вазочками, статуэтками, вышитыми салфеточками, — все это нечетко, как мираж, зыбилось перед глазами Дюжева, а фронтовой товарищ сидел перед ним таким, каким видел он его в последний раз, когда внезапное половодье разрушило их творение, на которое они возлагали столько надежд. Этот прежний Ворохов понимал все с полуслова. Вспоминали они разное: дорогие обоим боевые приключения, живых и мертвых друзей. Многих, многих уже не было…
— Снаряды, ложатся близко, — хрипел Дюжев. Он сам наливал, пил вприхлебку, как чай. Пил, чтобы не вспоминать о нарушенном слове, о деле, которое ждет, о собственном безволье и об этой проклятой силе, которая снова схватила его и несет, несет. — Да, майор, снаряды ложатся близко.
— В нашем квадрате, полковник, в нашем квадрате. Скоро и нас накроет. Выпьем снова, выпьем тут: на том свете не дадут. Ну, а если и дадут, выпьем там и выпьем тут… — И запел любимую:
И вслед за его баритоном густой, мягкий бас подхватил:
Из соседней комнаты слышался плач. Но это не были давешние злые рыдания. У Дюжева сердце защемило от жалости.
— Ждала тебя, полковник, мечтала, к лучшему парикмахеру бегала, видишь, кудри навила, — невесело усмехался Ворохов и, повернувшись к Дюжеву, чуть не упал со стула. — Поди уж, утешь… Она ведь тоже вроде меня. Она, — Ворохов многозначительно поднял палец, — она тоже разная…
Дюжев пошел в соседнюю комнату. Свет в ней не был зажжен. Пахло смесью острых духов и лука. Все плыло, качалось. В углу на диване темнел неясно очерченный женский силуэт. Он сел возле. Ему казалось, что плачет не эта, не сегодняшняя Зоя с фигурой, похожей на гитару, а тоненькая девушка, которая когда-то следила за ним влюбленными глазами. Он положил руку на вздрагивающий затылок, погладил мягкие волосы. Она взяла эту руку, зарыла в ладонь мокрое лицо. Ладонь ощутила поцелуй теплых вздрагивающих губ. Звонкий голосок, будто долетавший из далекого прошлого, умолял:
— Товарищ полковник, не трогайте вы его, не бередите ему душу… Ну, ради меня… Ведь он совсем больной. — И опять мягкие губы коснулись ладони.
Дюжев уже не понимал, чей это голос, не мог разуметь, о чем его просили и кто просил. Ему было просто приятно слушать, и он задремал в теплой, покачивающейся, плывущей полумгле…
Проснулся рано, со страшной тяжестью в голове, чувствуя: произошло что-то непоправимое. Бил озноб. Руки и ноги дрожали, все качалось.
Возле дивана кто-то оставил на табурете бутылку водки, стакан и кувшин с капустным рассолом, источавшим густой запах погреба. Дюжев знал, как в одно мгновение снять это гнуснейшее, тягостнейшее состояние. Дрожащей рукой налил он в стакан водку и, преодолевая отвращение, поднес ко рту. И вдруг, как наяву, встал перед ним Старик, смотрящий прямо в лицо своими синими-синими глазами. Дюжев оторопел, отпрянул. Захотелось отбросить стакан, как ядовитое насекомое, но, преодолев этот панический порыв, он осторожно поставил стакан обратно. Поднял кувшин с рассолом и прямо через край стал пить холодную, приятно-солоноватую жидкость. Пил он долго. Утолив жажду, огляделся. Он спал одетым, даже в сапогах… Чтобы подняться на ноги, ему пришлось точно бы отклеивать себя от дивана… «Глоток, один только глоток, ну что будет от одного глотка?..» Быстро поднял стакан и опять осторожно поставил… Почему-то вспомнилось, как в Сталинграде он бросил курить. Немцы по ночам кричали через ничейную полосу в какую-то трубу, адресуясь к командиру дивизии: «Родимцев, морген Волга буль-буль!» До реки оставалось метров триста…. Дюжев снова поднял стакан. Подержал, даже понюхал и поставил. Усмехнувшись, двинулся к выходу.
В столовой его ждал прикрытый салфеткой завтрак.
— Товарищ полковник, куда же вы? — окликнул звонкий голосок, всю ночь звучавший в беспокойных его сновидениях. Толстая Зоя, кутаясь в клетчатую шаль, вопросительно, выжидающе смотрела на него.
— Спасибо… Я пойду.
— Ну, идите. — Смахнув слезу, она тихо — добавила: — Не забывайте…
Пока он надевал шинель, папаху, в соседней комнате шуршали женские голоса. Или они звучат в больной его голове? Не мудрено: стены покачиваются, в ушах звенит…
— До свидания, хозяева! Спасибо за все! — Он постарался произнести эти слова как можно бодрее, громче.
— Товарищ полковник, помните, вы мне обещали, — многозначительно прозвенел голосок из прошлого. Разница между голосом, сохранившим всю свою юность, и лицом, на котором знакомые миловидные черты были лишь как бы маской, больно ужалила Дюжева.
— А может, все-таки покушаете? — Нет, уж я в аэропорту.
— Тогда я пойду посажу Джека на цепь. — Зоя вышла во двор. — Джек, Джечек! — звенел голосок из прошлого. — Идите, товарищ полковник, теперь ничего.
Дюжев старался шагать прямо, и потому походка у него была нарочито четкая, как на параде. За калиткой слышалось пыхтенье. Толстый, с обрюзгшим лицом, еще более опухший, Ворохов возился с тем же электрическим звонком, приделывая над ним маленький жестяной навесик. Он поднял на Дюжева покрасневшие глаза с набрякшими веками.
— Доброе утро, Тыбы!
— Здравствуй, Павел Васильевич, — тихо ответил Ворохов, вытирая рукавом пот со лба. — Видишь, какой стал. Велика ли работа, а вспотел. Сэрдце, пэчень…
— Ну, а как же вчерашний разговор? — Дюжев, изо всех сил стараясь стоять прямо, прислонился спиной к телеграфному столбу.
— Какой там разговор! Мало ли что человек спьяну наболтает!.. Ничего не помню.
— Так-таки ничего?
— Ну что ты от меня, Павел Васильевич, хочешь? Была война. Майор Ворохов, как тебе известно, от пуль не прятался. Двадцать пять лет в армии отгрохал, полный бант орденов. Ну, а сейчас пусть, кто молод, энтузиазм проявляет, а я советскую власть благодарить буду за то, что она для меня сделала.