— Полковник, что с тобой? — спросил Ворохов, ползавший на животе по своей карте. Рядом с разноцветными карандашами, которыми он размечал ее, стоял пузырек с лекарством. Дюжев молча протянул ему телеграмму старосибирских гидрологов. Ворохов прочитал, на физиономии, которая, осунувшись, стала похожей на бульдожью, появилось выражение растерянности. Он вытряхнул из пузырька на ладонь какую-то пилюлю, подержал в руке и вдруг яростно бросил об пол.
— Ч-ч-черт! Везет тебе, полковник, как утопленнику. — И вдруг на обрюзгшем лице появилось прежнее «вороховское» хитрое выражение. —
Из каждого положения, полковник, есть два выхода. — Один — сказать: пойдем-ка, брат Карлуша, пить чай с Зойкиными вареньями; другой, — полковник, слушай сюда! Другой, — и он торжественно пояснил, — превратить репетицию в спектакль. А?! Вот это будет класс!
— Репетицию в спектакль? — Дюжев даже удивился, как эта простая мысль не пришла в голову ему самому. В его инженерном, привычном к точности мозгу уже летели, множились, делились, выстраивались в колонки цифры, и выходило, что, если все рассчитано правильно, если есть уверенность, что огромный механизм нигде не пробуксует, если все отобранные для этого люди окажутся на высоте, можно перекрыть реку до того, как к Дивному Яру докатится большая вода. Можно встретить ее непроницаемым валом, заставить свернуть в сторону и всей своей массой ринуться через бетонный гребень плотины. Ничего не ответив другу, все еще стоявшему на коленях на своей карте, Дюжев бросился на балкончик, выходивший к реке, где в глубоком «вольтеровском» кресле, неизвестно где добытом Толь-кидлявасом для этого торжественного случая, сидел хмурый Литвинов.
— Ну? — спросил он, смотря на Дюжева.
— Репетицию к чертям, начинаем спектакль… Разрешите?
Литвинов долго «смотрел на бородатого человека. Военная форма. Колодки орденских лент. До блеска начищенные сапоги. Светлые глаза возбужденно блестят. А усы, борода, которые Дюжев в последнее время вовсе позабыл расчесывать, совершенно спутались. Оба эти человека знали, что значит так вот сразу, без репетиции, без своевременного предупреждения Москвы, без разрешения министерства и приглашения гостей, начинать такое дело. Малейший просчет — Онь прорвет дамбу или собьет мост, унесет много миллионов рублей и авторитет их обоих. Но об этом не было произнесено ни слова.
— Кто у тебя на дамбе? — спросил Литвинов.
— Макароныч.
— На механизмах?
— Общее руководство, как всегда, у Сакко. — За автоколонны кто отвечает?
— Петрович.
Мгновение Литвинов думал, что-то прикидывая, взвешивая в уме.
— Координировать кто будет?
— Ворохов.
— Веришь ему?
— Как себе. Да ведь и я тут буду, рядом, Литвинов еще подумал.
— Ладно. Трусы в карты не играют. Валя, Москву! Центральный Комитет… Потом министра… Потом Старосибирск, обком партии, первого…
И через час после этого разговора, в разгар обычного рабочего дня, неожиданно для всех, кроме тех тысяч людей, разных профессий, которые были отобраны для участия в перекрытии, по диспетчерскому радио разнесся голос Дюжева — даже близкие его друзья не сразу узнали его, так он был взволнован:
— Товарищи! Мы приступаем к перекрытию реки Онь. — Короткая пауза. Взоры всех обратились к репродукторам. Голос, ставший уже обычным, отдавал распоряжения: — Всем покинуть котлован!.. Подняться до отметки критического уровня!.. Комендант Федоров, товарищ Федоров. проследите, чтобы в котловане не осталось ни души, и доложите в штаб!.. Проследите и доложите в штаб!..
В этот день Петрович с утра не был дома. Готовя своих ребят к репетиции, — он позабыл даже позавтракать. Машины с нарисованными на бортах номерами, со снятыми дверьми кабин, фырча и окутываясь сизым дымом, уже строились в колонну, когда приехал Капанадзе и попросил созвать участников репетиции. Все тотчас же собра| лись.
— Что-нибудь худое, Ладо Ильич? — спросил Петрович.
— Наоборот, хорошее, — ответил парторг, нетерпеливо следя, как водители сходятся к машине, у которой он стоял.
— А что?
— Репетиция отменяется. Будем перекрывать без репетиции. — И хотя слова эти были сказан вполголоса и слышали их немногие, эта весть каким-то образом сразу облетела всю площадку где теснились машины. Впрочем, это был самый короткий митинг из всех, в каких Петровичу ког да-либо доводилось участвовать.
— Ребята, — сказал Капанадзе, поднявшие на подножку и тиская в руках кепку. — Ребята начинается необычное дело. Пятой краснозназнамённой базе выпала честь идти головной колонной! Помните, ребята, за вами будут следить все советские люди. Все! Весь мир!
— Помним! — крикнул Петрович, и, прежде, чем вездеход парторга скрылся в направление карьеров, вся колонна, урча, окутываясь сизоватым дымом, стала перетасовываться в порядке номеров. А пока машины вястраивались, Петрович забежал домой, где, готовясь на смену, переодевалась жена. Он быстро сбросил «повседневный» пиджак и попросил:
— Давай кобеднишние штаны и чистую рубаху. И побыстрей, Мурочка, детка!
— Опять кошачья кличка! — грозно произнесла жена, но, должно быть, почувствовав, что происходит нечто йеобычное, бросилась к платяному шкафу, подала парадную тройку. — Ну что там у тебя?
— Перехитриваем.
— Кого? — Жена быстро застегивала ему пуговицы на рубашке.
— Кого же? Ее, Онь. — Петрович дрожащими от волнения руками приводил в порядок свой костюм, а жена, тоже заразившаяся его волнением, приглаживала ему щеткой голову, опрыскивала, одеколоном «Пиковая дама».
— Не надо бы на тебя такой хороший одеколон тратить. Ну, раз такое дело, дирекция на затраты не скупится. — И вдруг азартное выражение сошло с курносого лица, заменилось растроганной улыбкой. — Ладно уж, беги, а то выйдет, вокзал надул: купил билет и опоздал на поезд.
— Бу сде! — Петрович козырнул, сделал налево кругом, скрылся в дверях.
Жена видела, как он рысцой потрусил через двор, поправляя на ходу галстук. Машины продолжали реветь, двигаться, изрыгать дым.
Мария постояла у окна. Потом решительнс сбросила рабочие полуботинки, комбинезон, разделась, кинулась к шкафу. Она достала оттуда любимое пестрое платье, тонкие чулки, туфельки с каблуками-гвоздиками. Кинув все это у зеркала, она стала переодеваться и, переодеваясь, все время косилась на свое отражение. Ах, как лю-била она эту ловкую, складную фигурку: высокую грудь, тонкую талию, стройные маленькие ножки! Она могла подолгу вертеться нагишом перед зеркалом, напевая, пританцовывая, делая себе глазки. Теперь низ живота был большой, тяжелый, соски на груди набухли. Это портило всю картину. Мурка показала своему отражению язык, сердито отвернулась от него, но сейчас же, упрямо встряхнув волосами, ловко и туго перетянула живот плотным поясом, быстро оделась, подкрасила губы, чуть-чуть подсинила веки глаз. Снова взглянув в зеркало, осталась довольна и набросила плечо ремешок старого цейсовского бинокля, хранимого Петровичем, как память о счастливейшем трофейном периоде войны.
Идти на каблуках-гвоздиках было трудно. Не долго думая, Мурка разулась и с удовольствием зашлепала босыми ногами по нагретому солнцем асфальту.
— Мурка, куда так расфуфырилась? — крикнули ей какие-то ребята, не без интереса следившие за тем, как семенят маленькие стройные ножки..
— Как куда? Вы что, ёлупени, не знаете: сегодня Онь перекрывают!
Впрочем, о перекрытии знал весь город. Множество людей, свободных от работы, прифранченные, в одиночку, стайками, целыми семьями шли на реку. Двигались вдоль магистрали, по тропинкам, ибо дружинники с Красными повязками уже расчищали пути для самосвалов. Котлован был безлюден. Гигантская чаша его, которая вчера еще кишела людьми, как муравейник, была мертва. На краю перемычек с. двух сторон стояли наготове два экскаватора. Им предстояло проложить новый путь реке. И Мурка знала: в одном из них, в том, над которым сейчас в безветрии обвисает красный флажок, ее брат Константин Филиппович Третьяк.