…Едем мы, друзья,
В дальние края.
Станем новосёлами и ты и я.
6
Чемоданы были упакованы, вынесены в сени. Семья Седых вернулась на обед, и все сидели уже за столом, когда стекла в окне, вздрогнув, зазвенели и у крыльца медленно остановилась машина. Это был не голенастый вездеход «козел», на котором намедни приезжал Вячеслав Ананьевич, а черный лимузин Литвинова, весь обрызганный глинистой грязью. Из машины выкатился и проворно покатился к крыльцу уже известный Дине Петрович. Кожаная куртка, перчатки с крагами и даже круглая, румяная физиономия — все было в той же красноватой глине. Он был явно смущен и, вероятно, поэтому старался держаться развязнее.
— Мир-та дому-та сему, — заявил он, пародируя здешнюю манеру добавлять в речь частицу «та». — Прошу прощенья, — обратился он к Дине. — Терпел бедствия в этой проклятой глине. Вячеслав Ананьевич было «козла» снарядил, а Фёдор Григорьевич велел «козла» поменять на «зимушку», вот и припухал на здешних колдобинах, чтоб вашего председателя исполкома на том свете черти по такому сибирскому асфальту катали.
Между тем Глафира поставила перед Петровичем миску, до краев наполненную густо дымившейся ухой, положила деревянную ложку.
— Вот-та, кто понимает мою душу! — восхищенно воскликнул гость и, бросив ложкой в рот обжигающую похлебку, изобразил на своей физиономии высшее блаженство. Но тут же осклабился: — Понимает-та, да не совсем-та. Чевой-то вроде маленько не хватает.
Глафира разжала плотно сомкнутые губы, казалось вовсе не умевшие улыбаться.
— Не один поедешь, балаболка… Петрович покорно вздохнул.
— Точно. — Проворно действуя ложкой, он ухитрялся болтать. — Мы с Федором Григорьевичем разную уху кушали: и днепровскую… и буг-скую… и дунайскую… — там ее чорбой зовут… И на этой самой Шпрее, черт бы ее побрал, какой-то там киндерзуппе из костлявых ершей варили… На Волге тоже хороша уха!.. Но вот здешняя, сибирская, в исполнении заслуженного мастера печки Глафиры Потаповны — мой готт! — И он, молитвенно сложив руки, поднял к небу плутовские глаза. — Сила!..
Поднимаясь из-за стола, он галантно произнес: «Данке шён». А открывая перед Диной дверцу, свое неизменное: «Битте дритте». Болтал он без умолку и, болтая, всё время косил глаза на сидевшую рядом с ним женщину. Казалось Дине: он всех и все знает. Но когда она попробовала осторожно порасспросить его об управленческих делах, о сослуживцах мужа, о том, как встречен был приезд Вячеслава Ананьевича, ей былоотвечено: «Откуда, мне знать? Наше дело — баранку крутить да пищу есть».
Баранку он «крутил» мастерски. Руки в кожаных перчатках будто бы совсем небрежно лежали на ней, а тяжелая машина на большой скорости, не притормаживая, проносилась по неве-роятной дороге, по узенькой обочине бежала высоко над рекой, затормаживала у самого ограничительного бревна парома, бесстрашно проходила впритир к борту гигантского самосвала. Москвичка, привыкшая к ровному асфальту столичных проспектов, к бетонной прямизне пригородных шоссе, быстро убедилась, что этот смешной увалень, должно быть однажды и навсегда взваливший на себя обязанности всеобщего увеселителя, — редкий мастер своего дела… «Санчо Панса? — раздумывала Дина, стремясь, по своему обыкновению, измерить заинтересовавшего ее человека литературной меркой. — Санчо Панса… Нет. Швейк? Тоже нет. Но есть в нем что-то и от того и от другого. А в целом это третье — своеобразное и любопытное».
— Вы женаты, Петрович?
— Нет.
— Почему же?
— По переписи, у нас, Дина Васильевна, женщин на двадцать миллионов больше, чем мужчин. Надо же о них заботиться! Это ведь тоже большой важности задача.
— Так и не были женаты?
— Может быть, и был, не помню уже…
— А дом у вас где-нибудь есть?
— Дом есть, как не быть дому. Я его, как улитка, весь на себе ношу. В войну по фронтам носил, а после войны — по стройкам. Где моя лайба стоит, тут и дом… Хорошо, между прочим. — И вдруг, обернувшись, сказал: — Я ведь хочу до ста лет дожить.
«Н-да, орешек! Болтает, болтает — и ничего из него не вытянешь. Хитрущий!.. А ведь наверняка все ему известно».
— Федора Григорьевича давно возите?
— Порядочно. Во многих местах мы с ним шрамчики на глобус нанесли. «Шрамчики» — это его словечко… Любит Старик эти «шрамчики» на глобус наносить.
— А что он за человек? — спросила Дина и тут же, зная психологию шоферов-персоналыциков, внутренне усмехнулась, предугадывая, какие услышит слова, рассчитанные на передачу начальству.
— Старик-то? Обыкновенный человек… На двух ногах.
«Нет, Василиса, сравнения твои чисто внешние, — решила Дина, вспоминая, что девушка определила Петровича как смешного прожорливого зверька. — Нет, милая, не так он прост». Машина шла по дороге, по-видимо совсем недавно прорубленной через лес. От зеленоватых солнечных лучей, пробивавшихся сквозь листву, рябило в глазах. Острые локти корней толкали колеса. Чтобы не прикусить язык, Дина плотно сжала зубы. «Ошиблась, Василек, и во мне ошиблась, какая я кошечка?.. А вот интересно было бы узнать, как она определила бы этого механика, этого Дюжего, что ли».
— Петрович, вы не скажете, что такое антифриз?
— Антифриз? — Петрович с удивлением оглянулся. — Жидкость такая. Для охлаждения в радиаторы здесь в стужу заливаем, не замерзает. А на что вам?
— Да так, почему-то вспомнилось.
Лес оборвался внезапно. Машина будто вырвалась из тоннеля, солнце, уже клонившееся к закату, брызнуло прямо в глаза, заставив зажмуриться. А когда Дина подняла веки, машина уже бежала будто бы по линейке — так пряма была профилированная грейдерная дорога, рассекавшая поле, и поле — это было ровно острижено комбайнами. На горизонте, будто два жука, ползали тракторы, превращая золото пожни в черный бархат пашни. Доносился ровный стрекот. Впереди, возле дороги, у самой обочины, стоял третий трактор с плугами. Рядом мотоцикл, и возле него человек, рассматривавший какую-то металлическую штуку. Услышав шум приближающейся машины, человек оглянулся, и Дина почувствовала, как встревоженно ворохнулось сердце: это был тот самый бородач, о котором она только что думала.
Машина остановилась. Высунув в дверцу круглую свою физиономию, Петрович жалостно просил:
— Пал Васильевич, плесните бензинчику! К вам в «Пахарь» пробирался, знаете, дорога какая, все пожёг, с пустым баком, на одном самолюбии тяну!
Бородач неторопливо положил деталь, чистыми концами вытер руки. Рассмотрев в машине пассажирку, он, как показалось Дине, нахмурился, но поклонился. Потом сунул голову в дверцы и, взглянув на приборы, спокойно сказал, будто скомандовал:
— Поезжай.
— Кощей бессмертный! — проворчал Петрович, трогая машину, но в тоне звучало больше смущения, чем досады.
— Кто такой? — Дина старалась произнести этот вопрос как можно равнодушнее.
— А, один здешний аборигенец! Первый на весь район жмот! Пьянь страшная! И не то чтобы пил, как люди: вечером домой в полужидком состоянии воротится, а назавтра выспится — и что твой огурчик малосольный. Этот как закурит, так на неделю: ружье на плечо — и в тайгу. Седых ему задним числом командировки выписывает, покрывает. Фронтовые дружки они, что ли?
— С семьей у него что-то плохое случилось?
— Какая у него, у пьяницы, семья! Холостякует. И дома у него нет, живет тут у одной старушонки, стряпает она ему, стирает…
— Типичный сибиряк, правда?
— Кто? Дюжев? — Петрович усмехнулся. — Какой же он сибиряк! У него, вон, послушайте, «о»-то круглое, как баранка: д Ор ОгОй т Оварищ. А здешние, они шепелявят, «ц» у них под языком застревает. — И, явно подражая голосу Иннокентия Седых, он сказал: «Ваньша намедни ку-нису-та закапканил. Такая куниса, всем куни-сам — сариса». — Дина засмеялась, и, поощренный этим, Петрович тут же изобразил лингвистическую сценку: — Приезжаем мы как-то к отцу Иннокентия, к хромому деду Савватею, на пасеку: «Дед, что нового?» — «Новое-та есть. Едет намедни Ваньша на козлишке своем, а кобелишка-та наш впереди трусит. А тут, хвать, наперерез кобе-лишке-та волчишка. Кобелишка-та неробкий у нас — сап волчишку за ляжку, а одолеть не может. Ваньша козлишку-та притормозил, да с подножки прямо на волчишку-та и пальсами гла-зишки волчишке выдавил. А счас волчишка-та, слышь, в баньке-та у меня воет…»