Так ведь это же капля среди гор умерщвленных голодом ленинградцев! Как я сейчас понимаю, липкий страх быть убитым снарядом, бомбой сохранялся у тех, чье горло ледяными пальцами не душила голодная смерть.
Перелома еще не было. Горожане продолжали умирать тысячами, но остающиеся в живых уже ждали теплого солнца, жизни. Все живое отвергало голодный шок, стабилизировалось в ожидании чего-то «вот-вот, вот-вот»…
4 марта мне исполнилось 17 лет. Я получил самый дорогой в жизни подарок: каждая из женщин отломила от своей пайки кусочек хлеба!
В марте черные тарелки репродукторов уже не замирали от отсутствия электроэнергии. Но передачи вызывали только раздражение. Кто-то мог сочинять стихи, кто-то мог петь песни… а мы умирали… Ждали только Андреенко с его объявлениями о выдаче норм, и как радость — чего-нибудь по дополнительным талонам, в крайнем случае, сообщений о победах, приближающих конец страданий. Но объявления были редки, а победы к весне совсем прекратились. И ЛЮДИ ТЫСЯЧАМИ УМИРАЛИ ОТ НЕСТЕРПИМОГО ВСЕПОЖИРАЮЩЕГО ГОЛОДА.
11 марта умерла бабушка.
До этого она неделю не вставала. У нее все время был понос, и бабушку уже ничто не могло спасти. Ухаживала за бабушкой мама, но все равно вонь стояла страшная. Мы ждали ее смерти. Бабушку не было видно среди груды тряпок, и только по терпкому запаху мы знали, что она еще жива. Мама старалась чаще менять подстилку, но вода оставалась большим дефицитом. На стирку мы набирали снег, который в тот страшный год в Ленинграде был белый и чистый.
На следующий день бабушку зашили в простынь, все вместе спустили со второго этажа («обязательно ногами вперед» — причитала мама), привязали к саночкам. Мы с Женей впряглись в лямки. Мама плохо себя чувствовала и много плакала. Саша пыхтела, дымила и осталась с Аликом.
Везти было недалеко. Морг находился в больнице Эрисмана. Светило мартовское солнце. Мы вывезли саночки на проспект Карла Либкнехта и, не пересекая его, повернули налево по солнечной стороне. Снег еще не таял и саночки шли легко. Лишь у Ординарной, где около булочной была огромная наледь, пересекавшая весь проспект, а на противоположном от булочной углу угрюмо чернел остов обгоревшего дома, мы с трудом перетащили бабушку. Веревки ослабли и она болталась из стороны в сторону. Впереди привычно краснел трамвай, еще с декабря застрявший посередине площади Льва Толстого. И вдруг трамвай дрогнул! Мы с Женей, не сговариваясь, остановились — не может быть! Каждый подумал, что ему показалось. Но, когда мы проезжали мимо, около трамвая возились люди в ватниках.
Направо, в нашей школе всю блокаду работал госпиталь. Там была жизнь. Вокруг же стояли промерзшие голодные дома, а в них где-то глубоко внутри робкими неверными угольками кое-где еще теплилась жизнь.
Мы пересекли площадь и по Английскому Большому добрались до Карповки. Дальше дорога к моргу шла по берегу речки. Трупы в беспорядке валялись по обе стороны дороги. Берег Карповки здесь довольно высокий и крутой. Покойники сползали по нему, а некоторые уже лежали на льду.
Описание этого морга (как он выглядел в декабре) есть в дневниковых записках Веры Инбер:
«26.12.41. Страшно выйти утром из наших задних ворот (ворота на Карповку, через которые мы везли бабушку — Б. М.), очутиться у самой прозекторской на берегу Карповки. Это — мертвецкая всего района под открытым небом… Мертвецы — в простынях, скатертях, лоскутных или байковых одеялах, иногда в портьерах… Однажды я видела небольшой, видимо, очень легкий трупик ребенка в оберточной бумаге, перевязанный бечевкой… Все это напоминает одновременно и побоище и ночлежку».
В марте, т. е. через три месяца, перед моргом образовалась свалка из трупов, большей частью завернутых в простыни и зашитых. Лишь справа на грязном утоптанном автомобильными шинами снегу выделялись отдельные кучки трупов полуодетых женщин и детей, в беспорядке сваленных с машин. Эти, вероятно, были собраны по опустевшим квартирам. До сих пор запомнился синевато-серый труп женщины в нижней рубашке с вывалившимися наружу тощими грудями и открытыми глазами. В других кучах покойники были в пальто, валенках… Ближе к моргу трупы уже были аккуратно сложены в штабеля (поленницы) высотою метра по полтора, вероятно, подготовленные для вывоза.
Я остался у санок. А Женя ушла «записывать» бабушку. Потом мы радостно с пустыми санками возвращались домой и нам в лицо светило солнце. Трамвая на площади Льва Толстого не было.
После смерти бабушки был какой-то краткий общий подъем духа — будто лопнул нарыв. Женщины долго что-то мыли, чистили, выбрасывали. Стало больше места (будто бабушка его занимала!).
Заработала Карповская баня, и мама послала меня мыться. Действовал один зал. Он был перегорожен на две части скамейками. В одной — маленькой, мылись мужчины, в другой— женщины. Точнее то, что от них осталось. Было холодно и полутемно. В сыром пару за скамейками перемещались скелеты, на которых складками висела кожа. Это были блокадницы. От прикосновения тепловатой воды непривычно бегали мурашки, вся кожа зудела и болезненно чесалась…
В 80-х годах Карповскую баню сломали. На ее месте обосновался «долгострой» фешенебельной гостиницы, которая уже лет пятнадцать возводится на углу Каменноостровского и набережной Карповки, рядом с особняком Анны Павловой.
Нет, больше не могу писать про Блокаду…
При бане действовал «санпропускник». Это порождение войны в различных видах будет следовать за мной (точнее, я за ним) всю войну. А сейчас я с ним встретился первый раз, сдав белье «в прожарку». Стационарный санпропускник — камера, куда на палках, вешалках, или просто на пожах раскладывается белье, верхняя одежда и даже обувь. Затем закрывается дверь и в камеру пускается пар, доводя температуру до 80 градусов. Предполагается, что при такой температуре в течение 15–20 минут все вши сварятся и даже погибнут их яйца — гниды. Военный походный санпропускник устроен проще. Бочку из-под бензина с вырезанным верхом ставят на костер, на дно наливают немного воды, на пажах подвешивают белье, а сверху прикрывают крышкой. Вода кипит и в пару варятся вши. Бывало по разному. Зазевается дежурный солдат, вода выкипит, и из бочки повалит густой дым горящего обмундирования. Ничего не подозревающий хозяин белья, выйдя из банной палатки сытый, в прекрасном расположении духа, остается «в чем мать родила», растерянно топчется на месте и застенчиво прикрывает «стыд» под смех и веселое беззлобное улюлюканье окружающих. Иногда же твоя гимнастерка оказывается в самом холодном месте бочки и к ней в страхе и панике сбегаются все вши. Тогда приходится трясти ее над костром, наслаждаясь треском лопающихся жирных породистых насекомых.
Но все это будет значительно позже, когда я вернусь в жизнь и разноцветным фейерверком понесутся мои полнокровные сытые фронтовые дни, а я вместе с новыми друзьями займусь сугубо мужским делом — войной — тем беспечно геройским времяпровождением, о котором мужская плоть начинает мечтать еще в утробе матери.
Вновь силой вернемся на противное природе человеческой место — дно Блокады — В ЛЕНИНГРАДСКИЙ ГЕНОЦИД.
В середине марта кончился столярный клей. Пайка не хватало и силы таяли. Наступала новая депрессия. Я «шел под откос». Надо было что-то делать… В таком состоянии где-то на Кировском я прочитал объявление о наборе в «Комсомольский полк по охране города». Заявления принимались от «граждан мужского пола, достигших 17 лет». Я только что их достиг, поэтому пошел в Петроградский райком комсомола, что на Скороходовой, сдал документы и получил справку.
В назначенный день я пришел в райком и был определен в строевое подразделение. В тесном холодном помещении собралось человек двадцать, в основном, таких же доходяг, как я. После томительного ожидания нас группами вызывали в теплую комнату, объясняли задачи, рассказывали, как будем нести службу, долго говорили о победах на фронте, о заботе партии… Потом снова предложили подождать, снова вызывали… А мы — рядовые Комсомольского полка по охране города— хотели есть. Голод нестерпимо, до боли выжимал соки, тело минутами замирало, но мы терпели в надежде на еду. Под вечер, так и не накормив, всех распустили по домам, ибо в райкоме никто не смог решить проблему кормления. Питаться мы должны были в райкомовской столовой, прикрепление к которой строжайше лимитировалось.