Оглянул и усмехнулся.
— Боже мой, Боже мой, какие мы сердитые, — проговорил он вполголоса и комично всплеснул руками.
Кругом, точно раззадоренные петухи, готовые каждую секунду броситься на него, сидели за столиками люди.
Яшка стал заигрывать с ними. Так заигрывает на арене тореадор с быком.
В десяти шагах от Яшки сидел коренастый биндюжник с серьгой в ухе и пил чай. Пил и видимо боролся с собою:
«Подойти к скакуну и дать ему в ухо или не подойти?»
Яшка нахально уставился в него, и биндюжник прочитал в его глазах:
«А вот не подойдешь. Духу у тебя не хватит».
И действительно, у биндюжника духу не хватило. Да у кого духу хватит связаться со скакуном? Он человек — отчаянный. Ему, что грош, что чужая жизнь — все единственно. Тюрьма — дом его отчий.
Игра эта захватила Яшку и он продолжал ее.
— На, съешь! Рррр! — крикнул он громко биндюжнику и показал ему внушительную фигу.
И биндюжник преспокойно съел ее.
А Яшка страсть как любил подразнить трактирную публику и посмеяться над ее бессилием. В этом была вся соль его форса.
Этот трактир напоминал пасть льва, куда Яшка, подобно укротителю, смело вкладывал голову.
Но горе тому, кто осмелился бы тронуть его. Вся злоба, которая накопилась у него годами на эту честную публику, заклеймившую его вором, проснулась бы, как тигр, разбуженный стрелой.
Питать злобу и ненависть ко всем Яшка стал еще в детстве. Рожденный в стружках, под навесом на Косарке[12] несчастной женщиной, задавленной нуждой, и потом брошенный на площадь, он, как щенок в осеннюю ночь, увивался за всеми и молил ласки. Но никто не замечал его и он рос одинокий, никому не нужный, терпя голод, холод, и вместе с ним росла в его детской груди мучительная злоба. Злоба на весь мир, на всех…
Машина тянула плакучую, душу выворачивающую «Марусю» и под звуки ее эта накопленная им годами злоба просыпалась и росла, как зарево над горящим лесом.
О, если бы он мог сжечь сейчас своим дыханием всю эту ненавистную публику, если бы он мог обрушить на нее потолок!
Яшка машинально полез в карман, где лежал нож, посмотрел горящими глазами в упор публике и хрипло засмеялся.
«Чего же вы сидите, честные люди, как идолы, и не подходите? Трусы!» — хотел он сказать своим смехом.
Когда он нащупал нож, легкая дрожь пробежала по его телу. С каким наслаждением он вонзил бы сейчас в кого-нибудь нож по самую рукоятку и несколько раз повернул бы его.
«И чего он не подошел?» — простонал Яшка и с сожалением посмотрел на обидно сидевшего спиной к нему литейщика.
Натешившись и разозлив до крайних пределов публику, Яшка расплатился за разбитые бутылки золотом, щедро одарил машиниста, Мишку и, провожаемый последним до экипажа, оставил трактир.
Яшка сел в экипаж и поехал дальше. За ним по-прежнему потянулись со своими дрожками ваньки и понеслись с гиканьем и свистом стада хвостатых и босоногих мальчишек.
Вечером этого дня он сидел в жалком трактирчике пьяный, без пальто, без кашне, часов, галош, лакированных ботинок и лорнета. Все было прокучено и вместо всего этого на нем были его знакомый старый пиджачок и тонкие, как паутина, штанишки. Он сидел в кругу товарищей и хвастал:
— А как я свежал нынче. Боже мой, Боже мой. Понимаешь? Тут тебе машина «калараш» играет, тут тебе жлобы (дураки) сидят злые такие, «чахотка и болесть берет их», а тут — столы с пивом. А я как возьму столы и опрокину их. Бутылки дзинь! На полу — целый ставок пива. И никто не смей слова сказать. Зекс (не тронь)! Потому что за все массаматам отвечает (кошелек платит). Вот так жисть. Умирать не стоит.
— Молодец, Яшка! — смеялись товарищи…
Таков был Яшка.
И с этим Яшкой столкнула насмешница-судьба Надю.
IV
ПРОЩАЙ, ДНЕСТР
Надя, придя домой на кухню с кладбища, стала торопливо, точно кто-то гнал ее в шею, — она даже не разделась, — снимать со стен свои расшитые полотенца, образки, лубочные картинки и совать их в сундук.
Вошла хозяйка.
— Ты что делаешь? — спросила она.
— Ухожу от вас, — тихо ответила Надя.
— Что-о-о? — удивилась та.
Сюрприз этот был для хозяйки неожиданный.
Надя перестала возиться с полотенцами и образками, повернулась к хозяйке, тяжело опустилась перед нею на табурет и глубоко вздохнула.
Хозяйка широко раскрыла глаза и всплеснула руками. Надя была неузнаваема. Лицо ее было бледное, глаза и веки красные, опухшие, волосы мокрые и растрепанные, платье грязное и вся фигура — жалкая, скомканная.