— Садитесь, молодые люди, — сказала вкрадчиво-ласково Антонина Ивановна.
Но молодые люди не садились. Они сегодня делали "ревизию" всем домам и сюда зашли после седьмого дома. Зашли просто полюбопытствовать.
Будь здесь много народу и весело, они посидели бы "на шармака, на счет графа Шереметьева". А так не стоило.
Им следовало удалиться. Но им неловко было сделать это. Они видели, как экономка поставила на ноги всех девушек, и Макс перестал клевать носом и приготовился играть.
Как бы удалиться поприличнее? Один помялся-помялся и дипломатично и громко, так, чтобы все слышали, сказал товарищу:
— Я тебе говорил, Альфред, что их здесь нет, а ты не хотел верить.
— Чем же я виноват? — ответил Альфред. — Вот подлецы.
— Идем, в таком случае.
И они повернулись к дверям.
— Тпру! Молодые люди! Кавалеры! Амурчики! Куда же вы? Постойте! Посмотрите, какая славная девушка, вон та гимназисточка, — она указала на Надю. — Не девушка, а золото. С медалью гимназию окончила.
— Нет, нет, нам надо идти, мы только на минуточку зашли. В следующий раз, — отбивались молодые люди и быстрыми шагами направились к лестнице.
— Голодающие! — крикнула им вслед Матросский Свисток. — Шляются и спать не дают!
— Пистолеты гнусные!
— Идолы!
Девушки опять завяли, захлопали глазами и зазевали.
Матросский Свисток, у которой был обширный репертуар молдаванских и слободских песенок, сонно затянула "Призывника":
А Сима тоскливо тянула:
Из боковых дверей показалась хозяйка. Она собиралась на покой.
Увидав, что горят все газовые рожки, она крикнула не своим голосом:
— Антонина Ивановна!
— Что? — спросила та.
— Зачем горят четыре рожка?! Закрутите три! Чего вы мою кровь горите?!
— Го, го, го! — загоготали девушки.
В зале воцарился полумрак.
Убедившись, что рожки закручены, хозяйка плотнее запахнулась в свою желтую персидскую шаль и пошла спать.
Вун-Чхи, беседовавший с Тоской, встал и, шатаясь, подошел к Надежде Николаевне. Она сидела в углу, под лампой с красным абажуром, безучастная ко всему окружающему и происходящему вокруг и жадно глотала страницу за страницей принесенного ей Вун-Чхи томика Гейне "Путешествие на Гарц".
На щеках и на лбу у нее горели яркие пятна, и на красиво очерченных губах блуждала детская милая улыбка.
— Ты что читаешь? — спросил Вун-Чхи.
Надежда Николаевна подняла медленно свои красивые, мечтательные глаза, обдала его кротким сиянием и ответила:
— О принцессе Ильзе. Ах, какой восторг, какая прелесть! — и лицо ее сплошь залилось краской.
— Да, это лучшее место в "Путешествии на Гарц", — проговорил Вун-Чхи.
Он потом медленно опустился на пол, полулег у ее ног и положил свою курчавую, красивую голову на ее колени. Надежда Николаевна стала перебирать своими длинными, изящными пальцами его локоны и выражать свой восторг по поводу прочитанного:
— Прелесть, прелесть! Читаешь и радуешься. Точно пьешь дорогое вино, точно купаешься в хрустальной воде, в прекрасном мраморном бассейне. Какая поэзия! Сколько целомудренной и божественной красоты. Как я люблю Гейне! Послушай!
Она взяла томик и процитировала вполголоса с большим чувством:
"Невозможно описать, с какой веселостью, наивностью и прелестью Ильза пробегает по прихотливым скалам, встречающимся ей на пути; вода то дико шумит, пенясь струями, то изливается чистой дугой из каменных трещин, как из полных кувшинов, а внизу снова перепрыгивает по мелким камешкам, точно резвая девушка. Воистину справедливое сказание, что Ильза — цветущая принцесса, со смехом сбегающая с гор. Как блестит на солнце ее белая, пенящаяся одежда! Как развеваются по ветру серебряные ленты на ее груди! Как сверкают и горят ее алмазы! Пташки, реющие в воздухе, выражают свой восторг, цветочки на берегу нежно шепчут: "Возьми нас с собой, возьми с собой, милая сестрица!" Душа замирает от чистого блаженства, и я слышу сладкозвучный, как флейта, голос…"
— Постой, — проговорил, как бы во сне, Вун-Чхи. — Я буду продолжать.
И он продекламировал: