— Будет! — крикнул в свою очередь Макс.
Но Василиса не слышала их и не обрывала своей музыки.
Надя залюбовалась ею. Василиса была теперь хороша, как степной цветок. Щеки ее пылали, глаза блестели, пухлые губы улыбались, и вся фигура ее, полная, красивая, вздрагивала.
Василиса совсем забылась. Ей казалось, что она сидит и играет не в столовой, в этом проклятом доме, а — на завалинке, возле черной косой избы Терентия — барского кучера, рядом с его молодой женой Маланьей, и перед нею на земле сидят подруги ее: черноглазая Лукерья — сорви-голова-девушка, Ефросинья, Маша, Груша и, прислонившись к избе, стоят Фрол — молодой объездчик, и сторож Никита. И она чудачит. "Прикладывает". И никого в своем прикладывании не обходит. И пузатого барина, и длинноногого начальника станции-цаплю, и старосту.
А Груша и Маланья так и покатываются. Не отстает от них и Никита.
— О, хо, хо! Здорово! Ай, ловко! Шельма Василиса! — грохочет он, как труба.
А вечер-то какой дивный! Господи!
Сколько звезд высыпало! И горят они, как алмазы.
С широких степей тянет прохладой, и льется усыпляющая музыка спрятавшихся во ржи кузнечиков.
"Гу-у-у-у-у!" — раздается в отдалении свист.
Поезд подходит к станции. Станция далеко, вот там, где светлое облачко. Это облачко — свет от станционных фонарей.
Сбоку деревни, на возвышенности, окруженная темной стеной, стоит барская усадьба. Все спят, только наверху, на вышке, горит огонек. Этот огонек — барышни Эммы Густавовны, "фрилян" (фрейлен) барчуков. Она засиделась и пишет на родину письма.
Вспомнив "фрилян", Василиса улыбнулась и вплела в свою песню посвященные ей строки:
— Не нудь, говорят тебе! — крикнул опять Симон.
— Брось! — поддержал его Макс.
Василиса вздрогнула всем телом, точно ее ударили, посмотрела на них большими недоумевающими глазами и оборвала свою музыку.
— Браво! — крикнула ей Леля.
Василиса, испуганно озираясь на Макса и Симона, повернулась к окну и погрузилась в прежнюю задумчивость.
Бетя вдруг встала из-за стола и сказала Наде:
— Идем.
— Куда?
— К чешке. Она второй день уже больна. Лежит у себя в комнате, не ест, не пьет и все плачет.
Надя кивнула головой и обе вышли в коридор.
XXIII
КСЮРА И ЧЕШКА
В коридоре, как всегда, днем, стоял холодный полумрак.
Пройдя несколько шагов, Надя остановилась и прислушалась. Где-то в полумраке раздавались сдавленные крики, стоны и глухие удары.
Надя побледнела и спросила Бетю:
— Что это?
Бетя также прислушалась и спокойно ответила:
— Это кричит Ксюра. Ее колотит Вася.
— Какой Вася?
— Швейцар. Он возлюбленный ее.
Надя, не дожидаясь ответа, быстро пошла вперед на крики и остановилась у полуоткрытых дверей одной комнаты. Это была комната Ксюры. И она увидала отвратительную и ужасную сцену.
На полу лежала полуодетая, толстая, как слоновая туша, Ксюра, а над нею стоял с жестоко-холодным лицом в розовой рубахе курносый Вася, рвал ее за волосы и топтал ногами.
Удары ног сыпались на ее грудь, бока и голову. Ксюра тяжело дышала, изворачивалась, старательно заслоняла свое жирное лицо руками от каблуков и носков своего возлюбленного и что-то сквозь стоны и плач лепетала.
— Боже. Он убьет ее, — прошептала в сильном испуге Надя.
— Ничего ей до самой смерти не будет, — услышала она позади себя тихий голос Бети.
— А что она говорит? — спросила Надя.
Бетя рассмеялась и ответила:
— Разве ты не слышишь? Она говорит: "Васенька мой дорогой, миленький. Дай Бог, чтобы тебе рученьки и ноженьки не болели".
Надя покраснела, нахмурила брови и сказала прерывающимся от сильного волнения голосом:
— И как ей не стыдно? Он колотит ее, а она, заместо того, чтобы отбиваться, молится за него? Какая она женщина?!
— Любовь не картошка, не выбросишь через окошко, — снова засмеялась Бетя. — Она сильно любит его.
— А почему он колотит ее так?
— Должно быть, потому, что она дала ему мало денег. Ведь он все деньги ее забирает.
Стоны и лепет к тому времени, когда подруги окончили разговор, утихли.
— Вася устал бить ее, — заметила Бетя. — Упарился, — и она постучалась в запертые двери соседнего номера, к чешке. Ответа на стук не последовало. Не получив ответа потом и на вторичный стук, Бетя толкнула двери.