Последний удар был для Нади самый чувствительный. В глазах у нее потемнело, ноги подкосились и для того, чтобы не упасть, она прислонилась к фонарю.
Она глядела помутившимися глазами по сторонам, и ей казалось, что вся эта гуляющая публика — дамы, девицы, почтенные старцы, старухи, дети в капорах и с баллонами в руках — все, все тычут в нее пальцами, хохочут и отшатываются от нее, что воробьи в акациях и те хохочут, и что хохот этот растет, как буря на море, что хохочут фонари, извозчики, колеса дрожек, киоски. Она не выдержала и побежала, как безумная, затыкая себе уши, толкая всех и наступая всем на ноги.
Она бежала, не зная куда. Куда-нибудь, только бы подальше от этой страшной, злой и бессердечной толпы, боящейся встречи с нею.
Сегодняшний день показал ей весь ужас, весь трагизм ее положения проститутки. Она только сегодня узнала, что она не член общества, а парий, отверженная, прокаженная и что ей нет места среди этих "чистых", вылощенных, воспитанных, добрых людей, и что… собака…
Она с болью в душе вспомнила ту черную, кудластую собаку, которую всякий гладил и ласкал.
Какой ужас! Она сегодня узнала, что она — ниже этой собаки, что собака имеет право на ласку, имеет право находиться в этой толпе, не внушая ни в ком протеста и презрения, а она — человек с душою, нервами — не имеет права.
Она бежала и слышала за собой ужасное шипение толпы:
— Проститутка! Падшая!
— Падшая, падшая! — шумели воробьи.
— Падшая! — грохотали на мостовой колеса и звенели копыта.
— Падшая! — трубили рожки кондукторов.
Добежав до Соборной площади, она упала на скамью и зарыдала.
Она рыдала, а вокруг звучал веселый смех, щебетали воробьи и мимо текла разряженная, жизнерадостная толпа и никому не было дела до ее слез, горя и обиды…
XXVII
SCHIFFSKARTE
Подожди немного, Отдохнешь и ты…
Гёте.
На шестой день после увоза Бети в больницу, Антонина Ивановна позвала Надю, показала ей тяжелое письмо, покрытое разноцветными марками и печатями, и спросила:
— Ты, кажется, дружила с Бетей?
— Да.
— Это письмо для нее.
— Не из Нью-Йорка ли?! — вскрикнула Надя.
— Да. А почему ты знаешь?
— Как же не знать, когда Бетя, почитай, каждый день ждала оттуда письма от брата.
— Так надо отнести ей в больницу. Может быть, ты отнесешь?
— С удовольствием, — радостно ответила Надя. — Можно сейчас?
— Можно, — и она вручила ей письмо.
Надя помчалась к себе одеваться. Она одевалась и думала: "Вот обрадуется Бетя".
Бедняжка! Надя вспомнила, как в последние дни она только говорила о Нью-Йорке и брате.
Брат Самуил был единственным человеком из всей их многочисленной семьи, оставшимся в живых, и она была сильно привязана к нему. А многомного лет она не видала его. С тех пор, как после погрома в Одессе при генерале Коцебу, он почти мальчиком эмигрировал вместе с несколькими еврейскими семействами в Америку. В Америке он поступил на выучку к одесситу-портному и мало-помалу выкарабкался в люди. Он женился затем, взял за женой достаточно денег, обзавелся на центральной улице Нью-Йорка шикарной портняжеской мастерской и обшивал нью-йоркскую золотую молодежь.
Десять лет Бетя не получала от него никаких известий. Она уже думала, что он умер. И только в позапрошлом году, наконец, он дал знать ей о своем существовании нежным письмом с приложением 7 долларов. Бетя в то время работала на табачной фабрике. Самуил извинился за долгое молчание и объяснил его тем, что, во-первых — все эти 10 лет он работал, как вол, ночей не спал и боролся с нуждой, и во-вторых, что насилу отыскал ее адрес. В заключение он просил ее немедленно подтвердить получение его письма и написать о своем житье-бытье.
Восторгу и радости Бети не было конца. Она немедленно ответила. Письмо ее вышло мрачным и тяжелым. Она рассказала ему, что положение ее — убийственное, что она работает в табачной фабрике в папиросном отделении, что ей приходится сильно напрягать и без того слабую грудь, что легкие ее засорены табачной пылью, что у нее показалась горлом кровь и, что денег — 8 руб., которые она зарабатывает — еле хватает на нее и бабушку, с которой она живет на краю города у одного сапожника. Коснувшись бабушки, Бетя сообщила, что та вот уже три месяца, как перестала ходить на базар и продавать свои лимоны, так как у нее сильно распухли ноги.
Брат не заставил долго ждать ответа. В новом письме он выразил ей свое соболезнование, велел кланяться бабушке. "Скажи ей, — писал он, — что ее Самуил не забыл еще, как она качала его на руках и кормила сахарными бубличками", пообещал взять ее в ближайшем будущем, как только он покончит с одним делом (каким — он не писал) к себе в Нью-Йорк и приложил опять 5 долларов на лечение бабушки.