Дьюар взмахнул рукой. Сова взмыла в воздух, сделала низкий круг над мостиком, словно выбирая направление, развернулась и полетела вперед над еле заметной тропинкой. Друзья коротко попрощались, кивнули друг другу и разошлись в разные стороны, один с крайне важной целью, другой без цели вовсе.
***
Лардхельмское болото словно бы не поспевало за всем остальным миром. Тогда как на западных дорогах и вдоль побережья уже вовсю облетали листья, а ветра над островом магов приобрели почти зимний холод, здесь кое-где еще торчали маленькими флажками красные и желтые цветки, а на солнечных полянках наливались соком грозди крупных ягод. Чем больше Дьюар отдалялся от башни, тем оживленнее делалось вокруг. Он заметил большую серую цаплю, без страха проводившую его поворотом головы, в кустах позади прокричал кулик, совсем рядом всплеснула прыгнувшая в лужу лягушка.
Неизменный туман тоже начинал рассеиваться, словно живность отпугивала его, как порыв ветра отпугивает легкие облака. Иногда под ногами раздавалось хлюпанье, жадное и голодное, когда болото словно бы жаловалось на все свои тяготы, но в основном тропа оставалась сухой. Жаркое лето успело порядком иссушить даже эти земли, и недавно начавшиеся осенние дожди еще не успели вернуть влагу в той же мере, какая была здесь привычна. Дьюар миновал целую рощицу низких кособоких берез, под которыми сгрудились кучками широкие грибные шляпки, продрался сквозь колючий кустарник, перегородивший давно нехоженую тропу, и чуть не провалился в наполненную водой канавку. Она тоже заметно обмелела, неровные берега высоко выдавались над покрытой ряской поверхностью, и около одного из них торчала к небу кривая коряга. Над канавкой, словно стайка мотыльков, кружили желтые и зеленые болотные огоньки.
Дьюар собирался обойти ее стороной, придерживаясь четко очерченной границы подсушенного солнцем мха, но огоньки, до того весь путь ни разу не попавшиеся на глаза, так странно собрались в одном месте, что он не смог пройти мимо. Присмотрелся, да не столько глазами, сколько пробуждая свой дар… Коряга оказалась рукой, воздетой над мутной водой, словно в мольбе о помощи.
Чтобы извлечь тело целиком, пришлось повозиться. Болото не желало выпускать свою жертву, словно еще надеялось что-то с нее поиметь. Дьюар промочил сапоги и забрызгался с ног до головы, но все-таки вытащил мертвеца на берег. Тот выглядел почти свежим, даром, что одежда на нем истлела, оставив лишь башмаки да перевязь с пустыми ножнами на боку. Лицо, обтянутое тонкой посеревшей кожей, сохранило даже выражение легкого удивления. Волосы за время пребывания в болоте приобрели ржавый оттенок, хотя прежде наверняка были светлыми. На шее болталась грязная шерстяная веревка — тот, кто затянул ее, наверняка подошел сзади и после столкнул в воду ничего так и не успевшего понять убиенного. А может, сначала вывернул карманы и забрал меч… Дьюар задумался. Среди неупокоенных вполне мог летать и дух этого парня, способный рассказать о своем прошлом и о безвременной кончине, но какая разница, был ли он случайным прохожим или бежал от чьего-то правосудия, а то и чьего-то гнева? В смерти не остается правых и виноватых, а болото не разбирает, кто попадает в его объятия.
Дьюар решил, что и ему разницы не много. Мертвец все равно что кукла — как направишь, туда и двинется, послушная невидимым нитям магии. Зато теперь он хорошо понимал, почему наставник выбрал именно это место для своего обиталища. Здесь многие пропадали бесследно, но их неприкаянные духи и их тела оставались бесценным материалом для работы некроманта. Ни в одном склепе, ни тем более в земле не могли бы они сохраниться так же хорошо… и также остаться незамеченными.
Прежде его мало интересовало то, чем занимался Дэрейн. Он никогда не пытался повторить это или даже вникнуть в суть очередного ужасающего эксперимента, выходящего далеко за пределы простой некромантии. Но также он не задумывался и о том, чтобы самому начать что-то исследовать, заняться изучением чего-то такого, в чем не приходилось бы спорить с совестью, но что могло бы принести несомненную пользу… На это просто никогда не хватало времени среди постоянных разъездов, коротких зимовок в шумных, пропахших дымом городах и перебежек от одной работенки к другой. Прежде, но не сейчас, когда старая башня оказалась в его распоряжении, а на всем болоте кроме них троих не было никого живого, способного нарушить тихое уединение.
***
Великая Мать вновь благоволила им: весь день простоял солнечным, без единой тучки, и вечерняя заря догорала долго, яркими сполохами, позволив вернуться еще засветло. Мертвая птица указывала путь, двигаясь неестественно ровно и низко над землей, так что за ней приходилось спешить, не позволяя себе лишних остановок, не отвлекаясь, пока остроконечная крыша старой башни не замаячила над верхушками деревьев.
— Вот и пришли, — Акила подмигнул зевающей Асте, что успела прикорнуть между двумя большими седельными сумками.
Он протянул руки и помог ей слезть. Вылазка в деревеньку прошла удачней, чем можно было представить в самых смелых мечтах: оба коня тащили объемную поклажу, в которой нашлось место и съестным припасам, и теплым вещам для надвигающихся холодов, и даже новым глиняным чашкам. Местные жители, суровые, как их край, путников встречали с простодушным гостеприимством. Акила сказал им, что держит путь из Нордмары, где искал лекарства для тяжело больной дочери, что в некотором смысле даже было правдой. Многие старики прониклись этим рассказом и под сердобольные вздохи предлагали лучшие товары, чем те, что могли достаться случайным путникам со стороны, а уж блеск чистого серебра еще вернее упрочил их доброе отношение.
Насилу удалось отказаться от ночевки в деревне. Местные предупреждали о недобрых местах и совершенно искренне уговаривали дождаться утра. Речи их звучали, без сомнений, разумно, но стоило Акиле вспомнить о ждущей у ворот птице, а следом и о ее хмуром черноволосом хозяине, что никогда не скажет вслух, но обязательно будет волноваться, а то и, чего доброго, сам пойдет на поиски, — и никакие доводы не могли отговорить от возвращения.
— Дьюар, мы привезли…
Они вошли в башню, в теплую тихую полутьму, все еще пахнущую пылью и слежавшимися травами. В печи догорали головешки, рассеянный свет от них выхватывал стопку свежих поленьев в дровнице и выставленные на просушку сапоги.
— Дьюар?
Никто не отозвался. По комнате гулял сквозняк. Лениво и неприкаянно теребил возвращенные на место занавески, посвистывал в печной трубе, цеплялся за ноги. Акила неуютно поежился. На улице уже сгущались вязкие осенние сумерки, а проводить ночь на болоте — то еще безумие даже для некроманта. Закралась мысль: неужто и в самом деле забеспокоился из-за долгого отсутствия? Но сапоги — вот они, стоят у печи, поленья в дровнице лежат недавно, еще пахнущие свежим спилом, и на полу у входа грязные следы…
Он подбросил дров в печь, разведя огонь вовсю, и усадил Асту поближе к печи —
греться. Думал было подняться наверх, но взгляд зацепился за приоткрытую дверь под лестницей — узкую, неприметную, за которой скрывался подвал. Акила хорошо помнил, что утром она была плотно затворена, но сейчас откуда-то из глубины подземелья пробивался слабый отблеск желтого света. Травник остановился перед этой тающей полоской, положил руку на гладкую от сотен прикосновений, холодную, как обжигающий лед, медную ручку двери. Прикосновение заставило его вновь поежиться. Темная, охватывающая тоской и безнадежностью аура тянулась снизу, заражала собой. По доброй воле спускаться туда и в голову бы не пришло, но Дьюар, похоже, совсем не слышал окриков сверху.
Лестница выглядела еще хуже, чем та, что вела на верхние этажи: края ступеней совсем раскрошились и осыпались под ногами, перил не было вовсе, только влажные от плесени стены, сжимающие узкий проход в тисках каменного кулака. Снизу дохнуло холодом и затхлостью — еще большей, чем во всей башне, будто запечатанный горшок открыли. Стало трудно дышать.