Сухая отцовская рука пробудила Дашу от сна, ради которого незачем было закрывать глаза: картины и так бежали одна за другой, будто кто-то непрерывно менял плёнку. Она подняла на него голову, потирая собственные ладони, замёрзшие от гуляющего по дому сквозняка. Октябрь теплом совсем не радовал.
– Можешь передохнуть. Я с ней посижу.
Взгляд упал на гроб, возвышающийся громадной тенью, будучи почти неразличимым в сумраке комнаты. Потом сразу мячиком отскочил на стену, где, сколько Даша себя помнила, всегда тикали часы. Уже третью ночь стрелки не двигались с места, но глаза продолжали тянуться в ту сторону быстрее, чем приходило осознание бесполезности этих движений.
Рука заползла в складки ветровки, потом в карман, пытаясь найти телефон. Яркий свет от экрана ослепил обоих: и Дашу, и её отца, сразу вскинувшего ладонь, чтобы закрыться от раздражителя. Но она всё равно успела заметить залёгшие тени и складки на его ещё неделю назад молодом лице, которое сейчас больше походило на те, что Даша видела в морге, когда в детстве однажды забежала туда, куда не следовало. С тех пор тётя больше никогда не брала её на работу: а Даша и сама не вызывалась.
Вот и лицо отца выражало вселенскую безмятежность, смирение, которое, кажется, не способен познать человек при жизни. Оно приходит потом, когда мирское оставалось позади. Интересно, бабушка сейчас испытывает то же самое? Мёртвые вообще способны что-то испытывать?
Время приближалось к шести. Пять часов и пятьдесят шесть минут – вот время смерти, которое значилось во врачебных бумажках. Три дня назад, ровно в это время Зинаида Григорьевна Лопухина умерла.
Дашу пробрало от осознания этого совпадения. Но последняя цифра на экране быстро сменилась следующей по старшинству и наваждение ушло.
– Да, пожалуй. Пойду на воздух, что ли.
Она спустилась с кресла, и доски под ногами обиженно скрипнули. Пока дошла до входной двери, Даша выслушала целую тираду о том, какая она безответственная и эгоистичная, раз бросает бабушку одну. Скрипели половицы, свистели оконные рамы, даже с чердака кто-то так и приговаривал бабушкиным голосом: «Всю жизнь была ни рыба, ни мясо, так и теперь такая же…»
Ни рыба, ни мясо.
Даша повторила это несколько раз, стараясь распробовать образовавшийся на языке привкус сладковатой горечи, будто раз за разом вскрывала гнойник. И не обычную белую точку, какими обсыпает каждого первого подростка в пубертате, а глубокий фурункул, размером с жемчужину, из которой сколько ни дави, а воспаление так и будет нарастать, а гной образовываться снова и снова.
Их не давят. Их вырезают. С корнем.
Но Даша не могла просто взять и вырезать бабушку из своей жизни, хоть все воспоминания о ней и сопровождались этим гноем на языке, скатывающимся в шарики. Поэтому она научилась не помнить. Но теперь, казалось, забыть уже не представится возможным.
На улице оказалось нисколько не холоднее, чем в доме. Двери были раскрыты, потому даже толстые стены не спасали бабушкину избушку от ползущего под куртку небольшого мороза, какой часто наведывается по ночам во время второго месяца осени.
Едва завидев Дашу, Федька заскулил и завилял хвостом, подбегая так близко, насколько хватало цепи. Из его будки виднелись две наглые кошачьи морды, мирно сопящие под рассветную тишь, рыжая и чёрная. Обычно они спали в доме вместе с хозяевами, но из-за гроба их погнали на улицу. Даша не помнила, почему именно животным не место с покойником в одном доме, но зато точно знала: не место. Нельзя.
Даша присела на покосившееся крыльцо, которое отец восемь лет обещал сделать, и прикурила. Федька проскулил что-то и приблизился, положив голову ей на колени. Пальцы утонули в чёрной длинной шерсти, какую бабушка вечерами любила вычёсывать под любимый сериал, а потом вязать носки любимой внучке.
Единственной внучке.
Она почему-то всё время это уточняла, хотя Даша не понимала зачем. Впрочем, у старухи было немало причуд, которым, повзрослев, Даша так и не смогла найти объяснения.
Она подняла голову, наблюдая за клубящимся дымом. Федька то и дело шмыгал носом, совсем как человек. Небо начинало светлеть, необратимо начиная новый день.
Вдруг над рассветной тишиной раздалось карканье. Ещё раз. И ещё. Ворон кружил над участком, то снижаясь и хлопая крыльями едва ли не на уровне ушей, то превращаясь в точку на небосклоне.
– Чёрный ворон я не твой… – напевала бабушка, когда была совсем плоха: суставы разбаливались на погоду или сердце барахлило.
И когда сама Даша лежала с ангиной, она всё приговаривала, что не отдаст её ворону. Ходила по комнате, брызгала водой и что-то шептала. И как бы мама не ругалась на неё за шаманские фокусы, на следующий день Даша неслась на улицу играть в «Царя горы».