Были у меня твои ребята, читали твои письма, угостила их хорошо. Было б все тихо, пройдет год — увидимся. Так наскучалась, что и не могу передать, надоело без родных жить. Толик прислал письмо, в армию взяли, передает тебе привет, где-то на Кавказе служит. Больше новостей никаких, никто не помер, не женился. Второй том Паустовского еще не пришел.
Кладу 5 рублей…
Глава пятая
Сколько ни пытался Женя вести дневник своей жизни, ничего не получалось. Учительница советовала купить тетрадку и прилежно записывать в нее то хорошее, что царило вокруг, что поражало внимание.
А что было записывать? Встал, позавтракал, побежал в школу. В школе те же ребята, дома — те же лица. Удивительных историй с завязкой и развязкой не совершалось. Бегали, дрались сумками, писали изложения, недавно ночью караулили с Толиком очередь за жмыхом для коровы. Ну и что?
Было как бы две жизни: одна — где-то там, с красивыми, чистыми людьми, другая — дома, на улице, на площадях и в магазинах.
— Ну что? Бил угол?
— Ох, ели… И били. Идешь, лед тресь-тресь. Одно утро чирок шел, мороженый чирок причем. — Никита Иванович облизывался от вранья и раскладывал карту области.
— По карте охотились?
— А как же! Вот здесь мы были. Tax, тах! Целый тамбур привезли. Не веришь? Слушай, только не подражай! Эх, как ударишь и…
— Мимо!
— Ну что ж, бывает. Летит табун дичи — тра-ах! Шлеп возле меня. Да, да. Каждую дичь надо обмануть. Не она тебя, а ты ее. Хряп — и в сумку. Как жрется на воздухе, ы-ы! Каждый день утку, две… Как уломаешься. Местные охотники убивают сразу одним зарядом по двадцать штук. Летит шилохвость, да ну тебя к черту: тре-есь! И в сумку.
В тот день Никита Иванович вернулся с охоты. Уезжал он километров за двести на целую недолю. Сманили его товарищи, отпуск ему не намечался, и он взял без содержания. За стаканом он как-то похвастался товарищам, что заработал нынче много и неплохо бы отдохнуть за свой счет, жена от благодарности посылает в Сочи, да что Сочи, зачем эта жарища, лучше мешок уток привезти. На самом же деле Физа Антоновна не пускала его.
— Старенька! — обнимал жену Никита Иванович. — Все ты жалуешься, хнычешь! Чо нам не хватает? Птичьего молока! Я прошлый месяц тыщу двести принес.
— Ка-аких тыщу двести? — так и села Фита Антоновна. — Двести рублей Ложкину отдал, должен был. Пятьдесят, говоришь, с завгаром пропили, для дела ли, без дола, ну это ладно, допустим — начальство угостит, может, машину на покос даст. Да на охоту с собой триста взял… И сегодня две поллитры… За третьей посылаешь…
— Старенька, не будь скупердяйкой, как Утильщица. Сегодня есть — и ладно. Всю жизнь трясемся над рублем, надоело. Без дела не пью.
— Дела-то и не видно.
— Ехор-малахай! — Никита Иванович вздевал руки. — Нам все соседи завидуют. Подожди, старенька, мы еще не то покажем. Разодену тебя, как девушку, толя выпишу, крышу покрою, и еще на плащ тебе останется. Старенька, родненька, у меня душа, как у Есенина, а он, между прочим, то5ке любил заложить!
— Ой, ой, не мели, не мели ради бога.
— Ну чо ты? Ну хошь, рыбкой расстелюсь? Стихотворение прочитаю? Пушкина: и так и сяк, и жизни сок… — Он театрально стал на колени. — Хошь, под Козловского спою? О, Физа-а, отда-ай мой па-ацелу-уй! Не порть мне праздник, я тебе уток привез, ёхор-мохор! Что нам соха — была б балалайка!
Физа Антоновна слабовольно улыбнулась и взялась чистить картошку. Долго перечить она не могла. Она уже знала, что раз он завелся, отхлебнул немножко, его не остановишь. Она начистила побольше картошки, потому что непременно кто-нибудь зайдет, — так всегда случалось, если Никита Иванович тешил душу. В одиночестве он не любил колдовать над стаканом.
— Старенька, — сказал он, — не в том дело, главно дело, а вот в чем дело, главно дело: сходи за Демьяновной.
— На что она нужна? Это как засядете, еще да еще. Дай-ка, сама притащится. То пара она тебе.
— На веселье лучше нету. Заодно поглядит, как Никита Иванович живет.
— То она не знает. Пока выпиваешь — богаче всех.
— Ну, старенька… — прикинулся Никита Иванович. — Тыщу поцелуев…
— Да ну тебя…
Физа Антоновна вытерла руки о фартук, вышла недовольная и через несколько минут вернулась в простом настроении, сказала:
— Идет. Я ж говорила. Кричит на всю улицу: «Бульварное платье купила, как раз к сапогам. Пойду покажусь. По мне соскучились».
К Демьяновне невозможно было сохранять недовольство долгое время. Как ни обижала она Физу Антоновну за глаза, не поздороваться с ней или прогнать со двора не хватало мужества. Вот, кажется в одиночку, не пустишь ее больше и сама к пей не пойдешь, при ее появлении нахмуришься и постараешься перебороть свою слабость к прощению, еще и укоришь ее словами, которые хорошо складываются и поразят Демьяновну навсегда. Но как только эта толстая, с вечным фартуком на животе баба отворяла калитку и зажимала в руке бутылочку самогонки, которую она несла якобы из уважения, хотя на самом деле несла с целью раздобрить и выманить у хозяев что-то покрепче, едва она начинала с прибаутки, с матерков и притворных жалоб, ей все прощалось, и даже больше того: становилось неловко от недобрых мыслей. На этот раз Демьяновна появилась у ограды с тарелкой холодных вареников.
— Сваток, — сказала она, — слыхала я, что жена тебя не кормит, так я вареников тебе сготовила. Демьянович, правда, ругать будет, последние отдаю, но ты, сваток, не проболтайся ему.
— Ехор-малахай! Или ты не знаешь, как я живу? У меня своей муки два вагона.
— Твоя мука еще в поле растет, а моя в столе. Муки у тебя много, а выпить нечего. А у меня дома целое ведро в подполе припрятано.
Она знала, куда клонит.
— Принести? — хитрила Демьяновна.
— Сиди!
— Мне тебя хочется угостить. Мне для тебя копейки не жалко. Последнюю рубашку сниму, голой по Широкой пройдусь.
— Да ну тебя к черту! Ты уже дряблая.
— Я, сваток, коленками любого залягаю.
Она взяла у Физы бидончик и пошла будто к себе и, едва скрывшись, повернула к соседке, выпросила две кружки самогона, опять соврав, что дома в погребе стоит целое ведро, но туда не пробраться, пока муж на работе.
— Ху, сваток, — вошла она, задыхаясь, — еле из погреба вылезла. Бродит мое вино, сахару придется подсыпать. Наливай, раз своего нет, — сказала она с укором и высморкалась в фартук.
Но, как и предполагала, Никита Иванович полез в сени и стукнул на стол поллитровочку «Московской».
— Лицом в грязь не ударим, — сказал он, подтягивая штаны. — Живем пока хорошо. С охоты уток привез — на всю зиму.
— Ты б мне хоть одну дал, сваток.
— Да он брешет, — сказала Физа. Ей так хотелось побыть в тишине и подумать о завтрашнем дне спокойно. Дел невпроворот.
— Принеси буревестника!
Физа отказалась, и Никита Иванович встал, ушел в сени, принес худенькую несчастную птицу.