— Бери, сынок, — говорили они, — с картошки поправляются.
Мать заворачивала картошку в листики из школьных тетрадок. Старательным детским почерком выполнял Женя когда-то упражнения по русскому языку, долго запрещал уничтожать их.
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» — переписывал Женя и тогда еще не содрогался от мысли, как это верно!
Мать говорила таким языком.
Они оба волновались, еще не сойдясь. Еще в Москве и в вагоне он бывал бодр и даже беспечен, заворожено блестели его глаза, воображение еще не касалось несчастливых подробностей. Но при матери старое сочувствие подкатывало к сердцу. Вот она, вот она, жизнь: не в мечтах, не книжная и не чья-то.
Бывало, он первым долгом, едва умывшись, стучался к Демьяновне. Демьяновна — это шутки, побасенки, матерки. Редко она находилась в избе. Где он ее только не заставал, но запомнил ее на траве, в зимней шапке, в штанах, со страшными зубами, вырезанными из картошки.
— Какая-то нищенка, какая-то нищенка, — не признавали ее издали.
Под нищенку она и играла. Плела она черт те что. Она и инвалидка, ее и обокрали, и последнюю-то рубашку вынесли, хибарка развалилась, детки-то ее бросили, а сама она едет-то с Белоруссии на целину, там, дескать, няньки нужны, да ссадили ее с поезда. Ну, тут, конечно, были вопросы, один другого каверзней, и на все Демьяновна отвечала серьезно, правдоподобно и с такой выдумкой, что животы лопались. Несли ей, поддаваясь внезапному спектаклю, огурцы, хлебушка, вареных яиц и холодец на тарелке, и Демьяновна тут же, снимая картофельные зубы, с голодной жадностью заталкивала пищу в рот.
— А пожиже ничего нет? — набиралась нищенка смелости. — Рыженькой, «Анапы» нету? Говорят, в первом магазине выбросили, сбегал бы кто помоложе. Лекарственная.
В первые минуты Женю одолевало разочарование. Он думал о ней с далекой дорожной грустью, с нежностью. Она же уминала толстым задом траву и дурачила соседей.
— У, родненький мой! — холодела она и морщилась, вставая к бледному отвыкшему Жене, который опять ощущал себя мальчиком. — Мы тебя так ждали, я с радости — как чувствовала! — расчала сегодня балончик и зубы в шестой поликлинике вставила, видишь, зубы белыя, ровныя, не из какого-нибудь железа, а от слона!
— Это еще ничо, — говорила мать вечером, — а вот недавно у нас было уличное собрание, участковый милиционер нащет нового указа говорил, как применять будут плетки за происшествие хулиганов и пьяниц. Демьяновна пришла снаряженная как на большой праздник, губы намазала, слегка была выпимши, слушала, сидела в одном место, потом перешла в другое, видно, хотела чо-то сказать, но мало была выпимши, не посмела. Уйти с собрания было неудобно, ну а как она всегда находчивая, то будто бы кто ее позвал из баб. «Иду, иду сейчас!» — а и вовсе никто не звал, все засмеялись. Пошла и тут скоренько вернулась, сняла с себя праздничную юбку, цветастую кофту, заложила уже и быстренько подходит к участковому, говорит: «Товарищ участковый, вы меня извините, я вас не знаю, как звать-величать, у меня есть к вам партийное слово». Ну-у, конечно, пока сходила, уже и в партию записалась. Ой, это не Демьяновна, а… Я уж сколько на нее сердилась, да что толку. «Пожалуйста, я прошу, чтоб плетки отменили, надо воспитывать народ ласковым словом да правдой, вот как я: что не сбрешу — все правда». Участковый засмеялся. «Не могу отменить, не мной это сделано, воспитуйте так своих детей, чтоб они не попадались с нехорошими делами». А бабы в один голос: «Да не слушайте вы ее, да она боится, чтобы по ней плетка не походила, поэтому она и против, меньше вото будет материться». Квартиранты ее не почитают, за свет не платят, да и ни с кем не знается теперь, кроме как соберутся женщины против нашего двора, и она подойдет, сейчас притихла, никто на ее шутки уже внимания не обращает, надоело.
— А я, сынок, — тихо сообщила мать, когда Женя прибыл после третьего курса и они шли с вокзала, — я, сынок, продала наш дом. Купила через шесть дворов. Там и огород побольше, а в нашем пол завалился, ремонтировать — денег всадишь, и только, его все одно книзу тянет, старый, с твоего года рождения, при отце еще покупали. Был бы живой, рази…
— Денег хватило?
— Отдала, что выручила, да у соседей перезаняла. Выкрутимся. Первый раз, что ли, крутиться. Наверно, до смерти.
«Ах, деньги, проклятые деньги, — думал Женя. — «Всюду деньги, всюду деньги, — пел Никита Иванович, — всюду деньги без конца».
Попревший дом с голой осиной в палисаднике уже перестраивался новым хозяином. У ограды лежали кирпичи, забор повалили, сенки, хранившие до грустного дня отцовские письма, крыльцо, где так часто топал Никита Иванович, можно было только представить. Так всегда: появится новый хозяин, и начинаются его дни, будут копиться тут его воспоминания.
Уж не погреться на крылечке на зорьке, на первом солнечном кружке под окном. Из окна уже не взглянешь на сорок по легкому снежку, из бани кто пройдет — не сразу увидишь, как бывало. Все было и не вернется: и очертания, простор самих комнат, в которых ждал мамку в войну поздним вечером, в пугающем стрекоте ходиков, когда носила она молоко в девичье общежитие, передачи «Огонь по врагу» со Шмельковым и Ветерковым, гости, колхозники, последние известия, песни, слезы, Толик… Поразительно, что накануне продажи явился Физе во сне Иван, до этого долго не снившийся. Стоял перед зеркалом, а она якобы сидела на мешке с картошкой, мешок этот порвался, и картотека посыпалась, и Физа гребла, гребла ее руками к себе. «Это твой первый мужик не хочет, чтобы ты уходила из дому», — сказали соседки.
Хотя не было уже Никиты Ивановича и не водились у матери деньжата, к приезду сына она припасла кисленького вина и бражки, и к вечеру стол густо обсаживался гостями. Перед этим Женя ходил в первую баню попариться. Там в гулком прохладном зале ожидания он на минуту присаживался на тяжелую лоснившуюся скамейку и мигом вспоминал такую далекую теперь послевоенную пору. В билетной кассе словно нарочно, словно чтобы растравить Женины чувства, так же сидел на низеньком стульчике усатый корявый инвалид, и так же в три часа заступал его сменщик на деревянной ноге, и они, постно переговорив в тесной кабине, прощались до завтра — один, если мало было народу, читал книгу или чистил мундштук, другой, скользя костылем по крапчатому паркету, без очереди протискивался между мужиков в пахучую парикмахерскую. В бане всегда встречались месяцами не видевшие друг друга проводники дальних рейсов, старые товарищи, фронтовики. Жили в разных концах Кривощекова, а по субботам стекались именно в первую баню, потому что тут частенько торговали пивом из бочек. В том, как стояли, рассказывали, обмахивались мокрыми полотенцами, одновременно держа в руке кружку с пивом, в том, как светилось в отдохнувшем лице некое маленькое счастье, да и в самом ожидании субботы, а потом очереди было много прекрасного, простонародного. Дверь в раздевалку мужского отделения не закрывалась, слышался короткий стук тазов, слышались вызовы толстой, привыкшей к голым телам банщицы из восьмого барака, голоса: «Откройте 28-ю, откройте 32-ю…» Женя любил ходить с Никитой Ивановичем.
— Кто крайний? — громко спрашивал Никита Иванович и оглядывался, ловил взмах руки или голос. — Я за вами. — Пар ничего? Кто пустит без очереди, дам свой веник. Из карельской березы, трофейный. Весь хмель вышибает!
— Сегодня твой номер не пляшет, Никита Иванович, — узнавали его.
Толик занимал в женском зале очередь для матери. Женщин почему-то всегда больше, и, значит, целый вечер будут они поджидать Физу Антоновну, а за вечер Никит Иванович не один разок наполнит большую кружку и домой пойдет чуть-чуть хороший. Везде он был своим, русским мужиком: в парной открывал кран на полную и лежал, постегиваясь веником, на самом верху, пел песни. Опять легко было с ним. До сих пор, едва Женя садился на каменную скамью с тазиком, спина просила сильных рук Никиты Ивановича, натиравшего мочалкой до боли, его словечек «похудел, заездила какая-то сопливая». А первое время не хватало его каждый день. И все-таки что-то неизбежно, тихо пропадало от месяца к месяцу, от осени к осени. Сначала стихал, хуже ловился оттенок его голоса, неживым мерещилось в воображении лицо, потом реже вспоминался он сам, потом жизнь унесла старое чувство. Да и строже, без детской слепоты, стал он видеть его, и вроде бы даже скорее глазами матери, нежели своими.