Выбор
На третий день состоялись похороны Сашки. Митька и его родители пришли, чтобы отдать долг памяти и поблагодарить за спасение родителей Саши. Но Сашина мама, до этого ведшая себя очень тихо и скромно, если ни сказать интеллигентно, увидев их вдруг впала в истерику и проклиная небо, землю и весь белый свет, запричитала совсем, как деревенская баба:
– Ой, Сашенька погляди, и убийцы твои пришли! Что же это происходит?! Будьте вы все прокляты! Это вы все его убили! Это вы его ненавидели, и жизни ему не давали! – и она вся, вздрагивая, уткнулась в тело своего сына и тихо зарыдала.
Ее муж, отец Саши, подойдя к ней, прижал ее к своей груди и, роняя слезы, стал что-то нашептывать ей на ухо, успокаивая ее и поглаживая по голове. Родители Мити смутились, но понимая и сострадая ее горю, опустив головы и потупив взгляд, стараясь не смотреть никому в глаза, покинули Сашкин двор, увлекая за собою и Митю. Виктор расстроившись после происшедшего на похоронах и осознавая всю свою вину, запил еще пуще прежнего и наверное целый месяц вообще не выходил из этого запойного состояния. В конце концов он допился до такой степени, что у него случилась белая горячка, и он попал в психиатрическую больницу. Однажды утром, он лежал на больничной койке и глядел на белый потолок над собой. Там словно на холсте художника, свет солнца и колышущихся листьев деревьев рисовали чудные картины; тени играли и трепыхались, изображая собою какие-то дивные пантомимы, словно невидимый режиссер совершал свою загадочную постановку, а весь окружающий мир и природа, были его актерами. И такой живой и прекрасной показалась Виктору эта картина, что он остро почувствовал между нею и собой – состоянием своей души, и гармонией всего окружающего мироздания, огромную пропасть, пропасть своего несовершенства и внутренней поврежденности. И так больно стало Виктору, так жалко самого себя, своей жизни, его сердце наполнилось торжеством и благоговением перед красотой и великолепием всего мира, что он заплакал словно ребенок и перевернувшись уткнулся лицом в подушку, чтобы никто не увидел его слез, он оплакивал себя и всю свою жизнь.
И он переменился…. Виктор бросил, и пить и курить, сблизился с Евдокимом и стал часто бывать в монастыре. И вот что странно, чем больше он погружался в новую жизнь, чем чаще он бывал в монастыре, тем более из нее выходил его сын Митька. И Виктор понимал, что именно он был главной причиной этого, именно его не было рядом, когда в нем более всего нуждался его сын. Он уже одумался и наигрался, но Митька только вступал в эту взрослую жизнь, и ему еще только предстояло ее испытать, испытать все ее разочарования и все ее надежды. Митя все более скатывался в какую-то пропасть; он опять сблизился с плохой компанией; ему все хотелось доказать всем, что он тоже не лыком шит и не хуже других, но даже лучше других, а то и всех вместе взятых. Он стал все чаще и чаще приходить домой подвыпивший, а то и вовсе не ночевал дома; стал курить; попадать в милицию; а позднее когда уехал в город учиться в ПТУ, там познакомился и с наркотиками. В конце концов, однажды, за его стеной захлопнулись тюремные двери.
Ольга не разрешила отпеть своего сына в монастыре, слишком уж виновным казался ей Бог перед ней и ее сыном. Но братья в монастыре, поскольку Саша был крещенным, по просьбе Евдокима отпели его заочно. После похорон отец Саши Сергей тоже запил. Бабы толковали между собой, что какой бы интеллигент он не был, но горе и смерть никого не выделяют, но всех ровняют. Здоровье Сергея никогда не отличалось особой крепостью, и срыв после похорон не прошел бесследно, он все чаще и чаще стал попадать в больницу; а его госпитализации стали длиться все дольше и дольше.
Ольге казалось, что с неба на нее обрушилась уже не гора, а целый горный хребет; или там, на небе сидел какой-то чертик и бросал в нее камни, – один за другим, и чем дальше, тем камни становились все больше и больше, и все тяжелее и тяжелее. Они ложились на грудь, и давили, и давили, и давили, и казалось, что не будет конца этому камнепаду, и он, в конце концов, просто задавит ее, – и Ольга задохнется под этой тяжестью. Она жила, словно робот и совсем перестала смотреть в небо; ее взгляд всегда был устремлен куда-то в землю, под ноги, словно там, в земле, в ее глубине, притаилась и протекает, вся ее настоящая жизнь. Пришло время, и умер и ее муж, и тогда она окончательно осиротела, оставшись одна на всем белом свете. Ольга буквально на глазах у всех превратилась в маленькую сгорбленную старушку, хотя ей и было немногим более пятидесяти лет. Она часами могла сидеть на одном месте и смотреть себе под ноги, в пол, словно именно там она видела что-то действительно ей дорогое, что-то, что лежало и хранилось глубоко в ее исстрадавшемся и измученном сердце. Иногда ее видели блуждающей по станице и в ее окрестностях, она ходила, так же как и сидела у себя в доме, – не поднимая головы и смотря вниз, себе под ноги. Бродила она, словно не зная куда идет, вся погруженная внутрь себя. И станичники глядя на ее отстраненный вид, перешептывались и переговаривались между собой: