Нас никто не встречал. Видимо, телеграмма еще не дошла до места назначения. Предстояло действовать самостоятельно. В бараке быт проведен поспешный таможенный досмотр, отмечены паспорта. С немалым трудом мы погрузили свой багаж в автобус.
Выйдя из автобуса в центре города, мы оказались рядом с одноэтажным строением, прилегающим к внушительному, только что законченному зданию гостиницы «Кабул». Небольшое фойе и длинный коридор с расположенными по обе стороны двухместными номерами носили название «Старый отель».
Вечером, около шести, мы получили необходимую информацию и отправились с официальными визитами. Солнце стояло над горами. Тени от домов закрывали почти всю улицу. Было жарко. Мы смешались с пестрой толпой. Первое, что бросилось в глаза, — это отсутствие женщин. Лишь время от времени мелькала фигура в сером или коричневом одеянии. Теперь я знал, что непроницаемое покрывало, которое мы на польский манер называем чадрой, на самом деле именуется чадор.
Нас поразила неторопливость прохожих, которые шли прогулочным шагом, улыбаясь, приветствуя друг друга. По европейским и особенно нашим, варшавским, представлениям, они прохаживались без всякой цели. Трудно себе вообразить, чтобы человек, идущий куда-либо по делу, мог передвигаться не спеша. Несколько месяцев спустя я понял из случайно долетевшего до меня обрывка разговора, что неторопливость, размеренность движений — показатель независимости. Спешат только солдаты и прислуга, и то по приказу.
По типу одежды жителей Кабула можно разделить на три основные группы. Первая — европейский костюм и обувь, белая рубашка, галстук, каракулевая шапка на голове; вторая — белая, выпущенная поверх широких шаровар рубашка, кожаные сандалии, жилет, белая или черная чалма; наконец, третья группа — нечто среднее: пиджак поверх рубашки и жилета, шапка вместо чалмы. Этот последний стиль, показался мне весьма забавным.
Спустя некоторое время я заметил, что по мере приближения к европеизированному району Шаринау европейский костюм становился все более характерным, прохожие в чалмах уже не попадались нам навстречу.
Улицы в Кабуле асфальтированы. Тротуар отделен от мостовой глубоким рвом шириной в несколько десятков сантиметров, наполненным водой. Здесь моют овощи, руки, полощут белье. Такой канал называется джуй. Джуи есть повсюду, где существует жизнь. Они несут воду. Сотни, тысячи километров джуи в городах, деревнях, на полях уже десятки столетий являются объектом основной заботы и важнейшим источником существования опаленной солнцем страны. Можно обойтись без дорог, без мостов, шахт и фабрик, но только не без воды.
В Кабул дополнительно подается питьевая вода с гор, находящихся в двадцати километрах от города. Но лишь немногие дома европейского района подключены к этому трубопроводу. И всего несколько общедоступных кранов являются источником заработка водоносов.
Вот и сейчас перед нами движется полусогнутая фигура. Покачивающаяся походка, на голове — цветная круглая шапочка. За спиной — водонепроницаемый мешок из козьей шкуры, снятой целиком. Все отверстия в шкуре, за исключением одного, заткнутого колышком, — это водоспуск, — плотно зашиты. На склоненных — почти до самой земли плечах водоноса — несколько десятков литров воды. Искаженное от усилий лицо ничего не выражает. Вероятно, глаза сказали бы больше… но их почти невозможно увидеть.
Минута — и раздутая от воды козья шкура, грязный кафтан, голубые шаровары и кожаные плетенки на ногах исчезли в темной глотке узенькой улочки.
Человек на службе у воды… Это можно воспринимать романтически, только вот носить тяжело… Долгие годы, а может быть и всю жизнь, ходит покачиваясь водонос, согбенный под тяжестью воды…
Некоторое время мы шли с Зыгмунтом рядом, не произнося ни слова, занятые только созерцанием.
Магазины попадались двух разновидностей: одни — совсем как наши, с витриной и входом, в других — покупали прямо на улице у сидящего среди товаров торговца.
Но вот мы попали в район, широкие, усаженные деревьями улицы которого утратили торговый характер. За высокими глиняными стенами виднелись пушистые зеленые кроны. В просветах между ними вырисовывались смутные очертания высоких горных цепей, пересеченных горизонтальными слоями белых облаков. На некоторых вершинах снежные шапки отражали красноватый блеск заходящего солнца.
Уже стемнело, когда мы прочли на медной табличке: «Посольство Польской Народной Республики». Короткое «Стой!», непроизвольное движение руки, поправляющей галстук, — и я нажимаю кнопку звонка у калитки, ведущей в сад.
На лестнице особняка показался служащий в белом костюме. Он проводил нас в салон, где через минуту появился поверенный в делах. Никогда прежде мне не приходилось иметь дело с дипломатами, но мое представление о них удивительно совпало с тем, что я увидел в посольстве: обаятельная улыбка, сдержанность движений, свободный, уверенный стиль поведения. В течение часа мы узнали обо всем, что хотел сказать нам советник, и ответили на его вопросы.
Эту беседу можно было смело назвать первой лекцией не столько об Афганистане, сколько о жителях этой страны, об их национальной гордости, гостеприимстве и о том значении, которое они придают такту во взаимоотношениях между людьми.
— И еще один деликатный совет, — закончил советник. — Прошу вас, ведите себя так, как будто вы не подозреваете о существовании в этой стране женщин.
Я припомнил разговор в самолете.
Беседа стала непринужденной. Нас представили торговому советнику и милым женам обоих сотрудников посольства. Кофе, пирожные, разговор обо всем и ни о чем: что слышно на родине, как живется здесь?
Через час мы покинули посольство. У калитки нас догнал человек в расстегнутой на груди белой рубашке и сказал по-польски:
— Прошу прощения, уважаемые инженеры. Не зайдете ли на минутку ко мне?
— С кем имеем честь? — забубнил Зыгмунт.
— Разумеется, дорогой соотечественник, непременно заглянем, — быстро подхватил я.
Из сада посольства боковая дверь вела на маленький соседний участок, где стоял низенький одноэтажный домик. Из ярко освещенных окон доносился смех и грубоватый мужской разговор. Когда мы вместе с провожатым попали в освещенное пространство, из дома вышли четыре человека в белых нейлоновых рубашках, — Ну что, Владек, привел?
— Конечно.
— С вашего позволения, — обратился он к нам, — я представлю вам несколько иное общество, впрочем, об этом потом. А пока виски, «выборова», вишневка, коньяк?
Я заметил, что у Зыгмунта запотели очки. Это был верный признак смущения.
— Может быть, нам следует сначала представиться. Мой приятель инженер…
— Не утруждайте себя, дорогой, нам о вас все известно. Имена, фамилии, даты рождения, место жительства и т. п. Это скорее нам следует представиться.
После нескольких тостов я уже был на «ты» с Владеком, Юзефом, Рышардом, Бронеком и Стефаном.
Владек был интендантом, шифровальщиком, шофером и первым секретарем посольства одновременно, Юзеф и Рышард — сотрудниками аппарата торгового советника, а Бронек и Стефан — инженерами, прибывшими в Афганистан двумя месяцами ранее в качестве первых законтрактованных польских специалистов. За ними последовали мы с Вжеснёвским.
Я чувствовал себя здесь как рыба в воде. Грубоватые шутки чередовались с тонкой игрой слов — все произносилось с варшавским акцентом и все создавало обстановку, в которой я отдыхал душой.
Подошел Рышард.
— Завтра будьте готовы к десяти утра. Я заеду за вами, и мы отправимся в министерство общественных работ. Я обязан представить вас руководству министерства.
Через несколько минут мы ехали на дипломатическом «шевроле» по тускло освещенным улицам Кабула.
Утром меня разбудил Зыгмунт. Он уже успел прогуляться и сделать кое-какие покупки. Я вскочил с постели, быстро умылся и побрился.
— Витаминчиков бы, — промолвил Зыгмунт.
— Будет сделано, шеф! — весело ответил я и приступил к приготовлению овощного салата.
Лук, яйца, огурцы, помидоры, лимон — все нарезано, полито маслом и как следует перемешано. Каждому из нас полагалось еще по половине большой плоской лепешки, которая, как выяснилось позже, оказалась местным хлебом, его называют здесь цапатай. Это был наш первый завтрак в Афганистане.