Агапов расстегнул воротничок гимнастерки, снял танкошлем. Он вспомнил клятву, данную Ване Бинюкову. Перед отправкой на фронт случилось несчастье: на учебном вождении танка Бинюков получил увечье. Он тяжело переживал, что так нелепо оборвался его путь на фронт. Агапов и Рудниченко поклялись: они будут в бою драться за троих, отплатят врагу сполна за слезы друга, за смерть близких ему людей.
Ветер нещадно бил Николаю в лицо, трепал его русые волосы. Поезд набирал ход. По обочинам дороги виднелись следы недавних боев. Пахло гарью. Далекие и неслышные вспышки выстрелов дальнобойных тяжелых орудий, словно зарницы, на какую-то долю секунды освещали темное декабрьское небо и снова таяли в ночной мгле. Впереди — фронт, там враг. Мысли Николая прервала вырвавшаяся из вагона-теплушки любимая песня:
Враг стремился сильными и массированными ударами танковых частей оттеснить наши войска за Днепр, сохранить за собой Правобережную Украину. Советская Армия, отражая яростные контратаки противника, готовилась к новым крупным наступательным операциям. В действующую армию вливались свежие силы. На один из участков Первого Украинского фронта прибыл танковый экипаж Леонида Рудниченко и Николая Агапова. Ивана Бинюкова заменил Саша Витвицкий — голубоглазый парень из Херсона.
Передо мною — пожелтевшая от времени фронтовая газета. В ней опубликована небольшая заметка гвардии капитана Н. Романенко. Военный корреспондент сообщает о прибытии в танковую бригаду экипажа «Амурский мститель». Фронтовики тепло встретили патриотов-дальневосточников. После ужина танкисты собрались в землянке. Завязалась дружеская беседа. Бойцы вспоминали, мечтали.
— Саша, — обратился к своему тезке механик-водитель Шингареев, — расскажи-ка нашим джигитам-тихоокеанцам, как ты «языка» брал.
Витвицкий вначале отнекивался, потом все же поддался уговорам друзей. Начал свой рассказ издалека, с прибаутками.
— Это не сказка-складка, друзья, а песня-быль. А из песни — слова не выбросишь. В прошлом году летом в разведчиках я ходил. Держали мы тогда оборону в сильно заболоченном лесу. Сделаешь один шаг — полные сапоги болотной жижи, а то, гляди, и по горло окунешься. Начальник разведки вызвал к себе и говорит: «Язык нужен, ребята». «Раз нужен, — ответили мы, — постараемся достать». Целую ночь шли по болотине, лишь на рассвете сделали привал. Осмотрелись. Впереди лес реже, топь подступает вплотную к подножию небольшого холмика. На нем — блиндаж. А метрах в тридцати от блиндажа — неприглядное сооружение из досок и фанеры, о назначении которого легко догадаться. Я шепчу ребятам: «Братцы, нам повезло: дело идет к утру, минут через двадцать будет у нас «язык». Распределились мы на три группы: одна должна была, если понадобится, снять часового, другая — прикрывать отход, а третья — «застукать» «языка» в интересном месте. Так оно и получилось. Минут через пятнадцать из блиндажа вышел толстяк в ночной рубахе ниже колен. Сделал пару шагов, остановился, осмотрелся, сладко зевнул, хмыкнул и развалистой походкой двинулся прямо на нас… вернее, к неприглядному сооружению. Тут мы его и взяли. Добыча весила килограммов сто, тащили поочередно, еле-еле доставили в часть.
Витвицкий умолк.
— Нехорошо, Саша, скрывать главное, — снова обратился Шингареев к своему другу.
— Доскажи ты, у тебя, Саша, лучше получается, — ответил Витвицкий. Все засмеялись.
— И доскажу. Взяли-то они не простого «языка». Правда, дорогой его медвежья болезнь прохватила. Зато командиром пехотного полка оказался этот господин.
Землянка содрогалась от гомерического хохота бойцов. Он стих лишь тогда, когда вошел капитан Кравченко. Командир батальона тихо уселся возле печурки и стал молча наблюдать, как огонь лизал сырые дрова. Бойцы хорошо знали его слабость. Кравченко, пожалуй, больше всего на свете любил народные песни. Леня Рудниченко взял баян и растянул меха. Мирные звуки залили землянку. Кто-то из бойцов затянул украинскую песню: