— Вечером у них уже начнётся морская болезнь, — заметил Хилери. — Это хорошо. Она — лучшее лекарство от мыслей о будущем и прошлом.
Простившись с Хилери, Динни поехала навестить Эдриена и, к своему неудовольствию, застала у него дядю Лайонела. Когда она вошла, мужчины замолчали. Затем судья спросил:
— Скажи, Динни, есть ли какая-нибудь надежда примирить Клер с Джерри до начала этого неприятного дела?
— Никакой, дядя.
— Так. Тогда, насколько я разбираюсь в законах, Клер разумней всего не являться на суд и от защиты отказаться. Зачем ей оставаться на мёртвой точке в своих отношениях с мужем, если нет надежды на то, что они опять сойдутся?
— Я сама того же мнения, дядя. Но вы ведь знаете, что обвинение не соответствует истине.
Судья поморщился:
— Я рассуждаю с мужской точки зрения, Динни. Выиграет Клер или проиграет, огласка все равно нежелательна. Но если они с этим молодым человеком не станут защищаться, всё пройдёт почти незаметно. Эдриен уверяет, что Клер не примет от мужа никакой материальной поддержки. Следовательно, эта сторона вопроса тоже отпадает. В чём же тогда дело? Известны тебе её мотивы?
— Весьма относительно и притом под секретом.
— Жаль! — вздохнул судья. — Если бы люди знали законы так же, как я, они не стали бы защищаться в таких обстоятельствах.
— Но Джерри, помимо всего прочего, требует возмещения ущерба.
— Да, Эдриен мне рассказывал. Это уж прямо какой-то средневековый пережиток.
— По-вашему, дядя Лайонел, месть тоже средневековый пережиток?
— Не совсем, — ответил судья с кривой усмешкой. — Но я никогда бы не предположил, что человек с положением Корвена может позволить себе такое излишество. Посадить жену на скамью подсудимых — не очень красиво!
Эдриен обнял Динни за плечи:
— Динни переживает это острее нас всех.
— Догадываюсь, — пробормотал судья. — Корвен, конечно, положит эти деньги на имя Клер.
— Клер их не возьмёт. Но почему вы уверены, что она обязательно проиграет? Мне кажется, закон создан для того, чтобы защищать справедливость, дядя Лайонел.
— Не люблю присяжных, — отрезал судья.
Динни с любопытством посмотрела на него. Он сегодня поразительно откровенен. Судья добавил:
— Передай Клер, что говорить надо громко, отвечать кратко. И пусть не острит. Право вызывать смех у публики принадлежит одному судье.
С этими словами он ещё раз криво усмехнулся, пожал племяннице руку и ушёл.
— Дядя Лайонел хороший судья?
— Говорят, что он вежлив и нелицеприятен. В суде я Лайонела не слышал, но насколько я знаю его как брат, он человек добросовестный и дотошный, хотя порою бывает не в меру саркастичен. А всё, что им сказано о деле Клер, совершенно бесспорно, Динни.
— Я сама в этом убеждена. Всё упирается в моего отца и в возмещение ущерба.
— По-моему, Джерри теперь раскаивается, что потребовал денег. У него не адвокаты, а скверные крючкотворы. Им бы лишь поудить рыбу в мутной воде!
— Разве это не призвание всех юристов?
Эдриен засмеялся.
— Вот чай! Утопим в нём наши горести и пойдём в кино. Говорят, сейчас идёт замечательная немецкая картина. Подумай только, Динни, — подлинное великодушие на экране.
XXIX
Шорох бумаг и шарканье ног, знаменующие смену одной человеческой драмы другою, наконец прекратились, и «очень молодой» Роджер бросил:
— Мы входим в святая святых закона.
Динни села между сестрой и отцом; Джерри Корвена отделяли от них «очень молодой» Роджер и его соперник.
— Чему же воздвигнут жертвенник в этом святая святых — правде или лжи? — прошептала она.
Девушка не видела, что творится у неё за спиной, но слышала, больше того, ощущала инстинктом, как наполняется зал. Безошибочное чутьё подсказывало публике, что здесь пахнет если уж не титулами, то во всяком случае серьёзной схваткой. Судья, видимо, тоже что-то унюхал, так как полузакрыл лицо цветным носовым платком изрядных размеров. Динни подняла глаза: внушительный зал, в нём есть что-то готическое. Над креслом судьи высоко — выше человеческого роста — висят красные драпри. Девушка перевела взгляд на присяжных, занимавших места на обеих скамьях своей ложи. Её внимание сразу же приковал к себе старшина: яйцеобразная голова, почти голый череп, малиновые щеки, бесцветные глаза и лицо, в котором было одновременно что-то от барана и трески, а в целом нечто, не поддающееся определению. Его черты напомнили девушке одного из джентльменов с Саут-Молтон-сквер, и она решила, что он, наверно, ювелир. На передней скамье с краю сидели три женщины, ни одна из которых не провела бы, конечно, ночь в машине. Первая была осанистая женщина, с добрым, простоватым лицом экономки. Вторая, некрупная и довольно тощая брюнетка, походила на писательницу. Внешность третьей наводила на мысль о простуженной птице. Остальные восемь членов коллегии, мужчины, утомляли глаз своим не укладывающимся ни в какую классификацию разнообразием. Чей-то голос объявил: