Когда они возвращались в суд, Дорнфорд заметил:
— Я знаю, каково вам сейчас. Но не забудьте, что процесс — своего рода игра: обе стороны подчиняются одинаковым правилам, а судья присматривает, чтобы они их не нарушали. Я много раз прикидывал, нельзя ли устроить всё это по-другому, но так ничего и не придумал.
— Посидев на таком процессе, перестаёшь верить, что в мире есть что-нибудь до конца чистое.
— А я вообще в этом сомневаюсь.
— Здесь даже Чеширский кот разучится улыбаться, — отозвалась Динни.
— Здесь не улыбаются, Динни. Эти слова следовало бы высечь над входом в суд.
То ли благодаря этому краткому разговору, то ли потому, что она уже притерпелась, Динни легче перенесла дневное заседание, целиком ушедшее на простой и перекрёстный допрос стюардессы и агентов частного сыска. К четырём часам допрос истца и свидетелей обвинения закончился, и «очень молодой» Роджер подмигнул Динни с таким видом, словно хотел сказать: «Сейчас суд удалится и я позволю себе взять понюшку».
XXX
Возвращаясь в такси на Саут-сквер, Клер долго молчала и, лишь когда машина поравнялась с Большим Бэном, вдруг заговорила:
— Подумать только, Динни! Он заглянул в автомобиль, когда мы спали! А может быть, он просто приврал?
— Будь это так, его показания были бы ещё убедительнее.
— Разумеется, я положила голову на плечо Тони. Как же иначе? Пусть попробуют сами поспать в двухместной машине.
— Удивляюсь, как он не разбудил вас своим фонарём.
— Вероятно, всё-таки будил. Я припоминаю, что несколько раз просыпалась как от толчка. Нет, глупей всего я вела себя в тот вечер, после кино и обеда, когда пригласила Тони зайти ко мне и чего-нибудь выпить. Мы были до того наивны, что даже не подумали о возможной слежке. В зале было много публики?
— Да. Завтра будет ещё больше.
— Ты видела Тони?
— Мельком.
— Напрасно я тебя не послушалась. Надо было предоставить события их течению. Эх, если бы я любила его!..
Динни промолчала.
В гостиной Флёр они застали тётю Эм. Она подплыла к Клер и уже открыла рот, но спохватилась, пристально взглянула на племянницу и ни с того ни с сего объявила:
— Всё едино! Ненавижу это выражение! От кого оно у меня? Динни, расскажи мне про судью. Он длинноносый?
— Нет. Но сидит он очень низко и всё время высовывает голову вперёд.
— Зачем?
— Я его не спрашивала, тётя.
Леди Монт повернулась к Флёр:
— Можно подать Клер обед в постель? Ступай, дорогая, прими хорошую ванну, ложись и не вставай до утра. Перед таким судьёй нужно выглядеть свежей. Флёр тебя проводит, а я поговорю с Динни.
Когда они ушли, леди Монт подошла к камину, где горели дрова:
— Утешь меня, Динни. Как в нашей семье могла случиться такая история? Это не к лицу никому из Черрелов, кроме разве твоего прадеда, но он ведь родился раньше королевы Виктории.
— Вы хотите сказать, что он был беспутным от природы?
— Да. Игрок. Любил удовольствия и компанию. Его жена мучилась с ним всю жизнь. Шотландка. Очень странно!
— В этом, наверно, и заключается причина того, что мы стали добропорядочными, — отозвалась Динни.
— В чём?
— В комбинации.
— Нет, скорее в деньгах, — возразила леди Монт. — Он их промотал.
— А их было много?
— Да. Его отец разбогател на хлебе.
— Нечестное богатство.
— Почему? Во всём виноват Наполеон. У нас было тогда шесть тысяч акров, а после твоего прадеда осталось только тысяча сто.
— И те большей частью под лесом.
— Да, чтобы стрелять вальдшнепов. Успеет процесс попасть в вечерние газеты?
— Разумеется. Джерри — человек на виду.
— Надеюсь, туалета Клер не коснутся. Понравились тебе присяжные?
Динни пожала плечами:
— Я не умею читать чужие мысли по лицам.
— Это всё равно как щупать нос у собаки: тебе кажется, что он горячий, а на самом деле она здорова. А что с молодым человеком?
— Он — единственный, кого мне по-настоящему жаль.
— Да, — согласилась леди Монт. — Каждый мужчина прелюбодействует, но в своём сердце, а не в автомобилях.
— Людям важно не то, что есть, а то, что кажется, тётя Эм.
— По мнению Лоренса, косвенные улики доказывают, что совершилось то, чего на самом деле никто не совершал. Он полагает, что так даже лучше: все равно Клер сочтут виновной в том, в чём она не виновата. Разве это справедливо, Динни?