И опять, который раз за последние два дня, он принялся рассказывать, как с Петром Соловьевым испытывает холодную наварку металла.
— Только помощи недостаточно, если правду сказать, — заключил он неожиданно, — директора товарища Абросимова не могу никак раззудить.
— Что же, он не помогает, противится? — заинтересовался Дружинин. Когда знакомились и беседовали, директор показался душевным, не без ума. Пути и цели, свои и своего заместителя, определил четко и ясно: «Работать организованно. Без лукавства. Для общества, для людей». Почему все против него, от рабочего до министра?
— Вообще-то он «за», противиться было бы глупо, но… — Старик начал упрекать Абросимова, что тот мягок и совестлив, никакого характера, что с каждым — нужно, не нужно — за ручку, каждого по имени-отчеству, а вот провернуть какое-то дело быстрей у него не хватает ни риска, ни твердости. — Да разве всякое дело терпит и ждет? По нашей кузнечной и механической части в особенности, у нас — куй железо, пока оно горячо. Риск, он, и поговорка гласит, — благородное дело. Вот этого-то благородства и не хватает товарищу Абросимову. А то благородство, что ручки жмет да навеличивает встречного и поперечного, он мог бы иной раз призадержать, не к спеху. Разве на одном на нем теперь выедешь: огрубел народ за войну, одному человеку и ласковое слово скажи — поймет, а другой обязательно требует окрика. Да и окрикнешь его, так ор не сразу к тебе повернется, а если и повернется, так чтобы матюгнуть ловчее с плеча. — Григорий Антонович тряхнул взлохмаченной головой. — А наш уважаемый Михаил Иннокентьевич даже голос не умеет повысить или против сказать. Заявил ему главный инженер: «Электросварка новее металлизации, чего хвататься за старое», — он и умолк, думает, как если и возразить, то поделикатнее. Вот и повыявляй с таким деликатным директором возможности и дополнительные резервы. Наш брат мастер потычется носом туда, сюда, в сторону, да и останется… с носом.
Пока пили чай и просто сидели за широким столом, накрытым клеенкой, Кучеренко многое порассказал и о директоре завода, и об инженерах, и мастерах, обо всех, кого вспомнил. Когда перечисляли служащих заводоуправления — начальников отделов, конструкторов, счетных работников (Дружинин нарочно клонил к этому разговор), — Кучеренко упомянул о Людмиле, — есть такая, Людмила Баскакова, замещает главного бухгалтера, тот уехал в Москву.
— Какова? — как бы между прочим осведомился Павел Иванович.
— Эта востра. Государственную копейку не передаст, сумеет постоять за казенное. — Григорий Антонович шевельнул пестрыми бровями и насторожился: — А вы ее знаете? Я-то ее вот такой еще знал, — он отмерил рукой чуть повыше стола, — с Тамарой моей в школе училась. Люська, Тамарка да Клавка — трое было подружек, разбалуются иной раз, ничем их не остановишь, не угомонишь, стойки, бывало, ставят на моей прежней квартире, аж посуда в буфете звенит, по всему дому качаются переборки. Как же, сызмальства знаю Людмилу, бойкой в девчонках была! Подросла, вышла замуж — затвердела характером. А вот мужа у нее на фронте убили, видно, нервишки стали сдавать… Но ничего, держится, не поддается, как другие-прочие, вдовьему горю. — Григорий Антонович спохватился, взглянул на стенные часы, начавшие шипеть перед звоном. — Час ночи, ступайте-ка, Павел Иванович, спать, в Тамариной горнице постлано, горница в вашем распоряжении. Уж Тамара приедет, другое дело, как вы с нею договоритесь, не знаю.
Намек ли это был или бесхитростная стариковская болтовня, Дружинин не пытался разгадывать, мысли его по-прежнему были заняты другим: вот жила на радость родителям бойкая девочка Люся, подросла, превратилась в Людмилу и счастье свое нашла, а оно возьми да и оборвись. И у других, многих оборвалось, и другие потеряли то, что им было самым дорогим долгие годы. И кто знает, оживет ли человек, если рана нанесена в сердце… Сутулясь, он прошел в горницу.