— Возьмешь там, Миша, чистый, — сказала она, — в чемодане под рубашками. — Она заторопилась.
— Минуточку, Фая.
— Отбой же, отбои.
— Ладно, я тебя провожу.
— Потом побежишь бегом?
— Не беспокойся, сумею. Я же участвовал в беге на стометровку — и можешь поздравить — получил приз, отмечен в стенной газете. Кстати, ты написала домой?
— Феде? Только половину письма. — Фаина Марковна отыскала в сумочке вчетверо сложенный листок и передала мужу. — Вот, напишешь остальное.
— Обязательно. Сегодня же!
— Да сегодня уже поздно, — засмеялась она, порываясь к мелькавшим за деревьями огням женского корпуса. — Иди, Миша, к себе.
— Иду, иду, — быстро отозвался он, продолжая идти рядом. — Спокойной ночи, передавай приветы Людмиле и Клаве, я их не вижу второй или третий день. Как им отдыхается, сибирячкам, на солнечном юге?
— Отдыхают…
— Я что-то замечаю, уединяется Клавочка. Уж не влюбил ли ее в себя этот инженер-уралец, наш, оказывается, поставщик станков?
До второго звонка оставалось с минуту, и за эту минуту Фаина Марковна успела рассказать мужу о Клаве… Уединяться она не уединяется, но все время рядком со своим Димой. Посвежела, повеселела, перестала рядиться в одно серенькое платье. Даже веснушек, кажется, поубавилось на лице. Тут бы Людмиле подвернуться дружку, а то — Клаве Горкиной…
— Ну что ж, — пожал плечами Михаил Иннокентьевич, — в этом есть своя логика. Ты же, Фаечка, знаешь, как они с Горкиным живут, не жизнь, а мука, не семья, а какая-то артель по совместному добыванию и приготовлению пищи и вынянчиванию детей. Мне даже иногда лезут на память слова Энгельса, когда вижу эту далеко не счастливую пару: если — нравственен брак, заключенный по любви, то и остается нравственным только такой, в котором любовь продолжает существовать.
— Ты сегодня наговоришь!..
— Не я, Фридрих Энгельс.
Послышался опять бой колокола, удар, второй, и Фаина Марковна встрепенулась:
— Ох, Миша, опоздаем! — Абросимов едва успел чмокнуть ее в щеку, она побежала к белой мраморной лестнице подъезда.
Бегом кинулся к своему корпусу и Михаил Иннокентьевич.
В палате с большими распахнутыми окнами он устроился с электрическим фонариком возле тумбочки и, никому не мешая, дописал письмо сыну. Посидел, подумал и принялся писать на завод, Павлу Ивановичу, своему заместителю. Хотел набросать несколько строк начальнику первого механического Горкину, чтобы тот сделал новый заказ на керамические резцы, по вспомнил рассказ жены о Клаве и отложил листок с проставленной датой. Что делается с этой обычно тихой и молчаливой женщиной вдали от семьи? И хоть Клава не имела никакого отношения к резцам, Михаил Иннокентьевич не стал писать третьего письма, лишь сделал небольшую приписку в послании к Дружинину — договорятся.
Мысли о Клаве заставили подумать о странностях человеческого характера, об изменчивости судьбы, в том числе и его, Абросимова. И который раз за последние полгода он вспомнил во всех подробностях то, что произошло.
…Ровно через восемь месяцев после сдачи дел Подольскому Михаил Иннокентьевич снова сидел в директорском кабинете. Опять перекладывали папки с бумагами, звенели ключами от сейфа, расписывались и ставили печать. Только сдавал дела на этот раз Подольский, принимал — Абросимов. Борис Александрович без конца курил, жадно, взатяжку, и настойчиво уверял преемника, что в далекую Сибирь он ехал без особенного желания и не рассчитывал здесь долго задерживаться, что директорство — не его призвание, он с детства привык к мысли, что будет писателем, — вот вернется домой, под золотые маковки стольного города и засядет за широкое полотно.
Только в голосе его, в манере держаться не было прежней уверенности, даже ростом он казался пониже, а волосы его — густая пышная шевелюра — будто бы поредели, липли к черепу, сосульками свешивались на покатый лоб.
На душе у него было невесело. Когда человек знает, что его наказали, знает — за что, он испытывает боль нанесенного удара и не беспокоится или не очень беспокоится, что последует новый удар. Но когда ему точно не известно — наказан ли он или только будет наказан, за одно за что-то или еще за второе и третье, — это дважды, трижды мучительно. "Что случилось сегодня и что будет завтра?" — эти проклятые "что" насквозь просверливали мозг Подольского, потому что, кроме министерской телеграммы — немедленно выехать, дела сдать Абросимову, — он ничего не знал. Правда, писала нз дому первоклассница дочь, — упоминала, что приходил "дядя Плакулатулский", что-то писал, но что можно понять из бессмысленных каракуль девчушки? Никакого дяди Плакулатулского… прокуратурского?.. Подольский весь съежился. Раздавил в пепельнице окурок и вновь раскрыл коробку "Казбека".