— А вы откровенны в своем цинизме.
— Такой уж я есть, Михаил Иннокентьевич. И я не с неба свалился. — Подольский быстро рассовал по карманам папиросы, спички, блокнот. — Я тоже продукт нашего общества.
"Продукт"… В сознании Абросимова каскадом пронеслось все, что он знал об этом человеке: затеваемая авантюра с изменением профиля завода и денежные махинации, осуществленные и неосуществленные, игра в соревнование и крайности со скоростным резанием, наконец, фронтовая история, связанная с Баскаковым, и обдуманное интриганство здесь, против Баскаковой… "Ты паразит нашего общества!" Михаил Иннокентьевич едва удержался, чтобы не сказать эти слова.
Когда Подольский вышел, Абросимов потянулся к телефонной трубке, хотел вызвать бухгалтерию и узнать, как там с перечислением средств Кузнецкому заводу за металл, Уральскому — за станки и металлорежущий инструмент, но заметил табачные крошки и пепел на зеленом сукне стола и принялся стряхивать их сложенной вчетверо газетой. Потом вызвал уборщицу и приказал выхлопать суконную скатерть, протереть весь в фиолетовых кляксах чернильный прибор, произвести в кабинете генеральную уборку.
Клава Горкина и сама не знала, что с нею происходит, если бы не объяснил Дима…
Дмитрий Петрович Перевалов приехал на курорт не за тем, чтобы подбирать себе невесту, хотя со смертью жены и надеялся построить новую семейную жизнь. Он приехал отдыхать от работы конструктора на большом уральском заводе, от повседневных забот по дому — на руках его оставались дочь-дошкольница и десятикласник сын. Встреча с Клавой разрушила его намерение просто отдыхать.
Какого нового друга жизни Дмитрию Петровичу хотелось бы встретить? Любимую и любящую жену и женщину-мать, которая полюбила бы его детей и народила общих, скрепила семейный союз. Жениться на равной по возрасту — сорок пять лет — ему не хотелось: жена-ровесница, фактически, на пять-десять лет старше своего мужа, женщина в таком возрасте может и не дать общих детей, не привязаться к новому дому. Очень молодая Дмитрию Петровичу казалась если и доступной, то едва ли надежной, он прекрасно понимал жизнь и на опыте других убеждался, к чему приводят неравные браки, браки по расчету, без взаимного чувства.
И вот он увидел трех женщин, которые его заинтересовали. Он сидел на скамье в тенистой аллее, курил, они неторопливо шли, разговаривали. Одна из них была белокура, стройна, изящна: пестрое платье, не кричащее, но нарядное, сидело на ней как-то особенно аккуратно; красивое лицо женщины было строго… Своей аккуратностью, собранностью Людмила внушила Перевалову мысль: жизнь у нее устроена, будущее обеспечено, ни на каком море она не расплеснет ни капельки своих чувств. В середине шла пышная и цветущая женщина, по милой улыбке можно было заключить — золотое сердце, не тускнеющее ни при какой беде, да и беды над нею не властвуют. Разговаривая с приятельницами, она сказала: "Другим бы столько". И Дмитрий Петрович мысленно продолжил это замечание Фаины Марковны, вложил в него свой смысл: "Другим бы столько добра, счастья, любви". Третья, шедшая слева, показалась Перевалову тусклой и неприметной, какая-то смесь серого и коричневого, и в лице, и в костюме, и, наверное, в мыслях.
Но когда женщины сходили к берегу моря и возвращались, Дмитрий Петрович внимательней присмотрелся к осужденной им незнакомке. Теперь она шла правой, ближе к нему. Лицо ее было привлекательно: круглые, красиво очерченные ресницами и бровями глаза, точеный нос, маленький разрез рта. Тусклым и серым делали ее лицо мелкие веснушки, усыпавшие щеки и подбородок. А в тот момент, когда Клава ненароком взглянула на него, Дмитрий Петрович увидел в ее красивых глазах такое невысказанное страдание, что без дальнейших размышлений решил: вдова или старая дева. Тонкая талия Клавы, неразвитый, почти девчоночий бюст, безвкусно сшитое платье, рябенькое, без красок… Все это подтверждало: или — или, или потеряла или еще не нашла, хотя ей и под тридцать.
Снова встретились они дня через три у стойки с прохладительными напитками. Дмитрий Петрович попытался заговорить с Клавой, она отвечала нехотя, вяло. Приятельницы ее были в других, белых шелковых платьях, на ней — то же рябенькое, из штапеля. "Значит, для нее все безразлично, — подумал Перевалов. — Она ни на что не претендует, ни к чему не стремится. А почему бы ей опускать в безволии руки? Она же недурна собой, хороша!".. Все это вызывало любопытство, заставляло узнать. Вот у него, Перевалова, скончалась жена, умная и красивая женщина, он без нее несчастен и одинок, но не приехал же он на курорт в чем-то простеньком, рабочем или домашнем, а надел лучший костюм, в чемодане лежит второй. И руки не опускает, надеется опять жить вдвоем. А эта?